Дети Солнца (СИ)

— Отказаться? — возмутился Флавий. — Вынуть глаз, выдрать сердце? А кто с ней останется — может, ты? Да я — всё, что у нее есть. Кому она нужна, кроме меня? — Он опустил поднятые в патетическом жесте руки, сел на кровать и заговорил, глядя в пол: — Я утром мотался вокруг этих их казарм… Как бы объяснить? Мы с Уиркой что-то вроде колков, а между нами натянуты струны. До предела, до последней, смертной боли. И они рвутся. Протягиваются новые — и снова рвутся… И ты уже воешь, и скрипишь зубами. Чем ближе — тем больнее, но увеличить расстояние ты не можешь, сам, по доброй воле — никак. Остается только нарезать круги. В конце концов ко мне вышел Моларис собственной персоной. И велел убираться: я, мол, беспокою Уирку. Я поинтересовался, как это я ее беспокою, если я снаружи, а она, мать ее за ногу, внутри? А Уирка, оказывается, только что вывихнула руку. О стену. И если я не уберусь, она себе что-нибудь сломает. Я спросил, какое право он имеет мучить моего нексума. А Мо… ларис… А этот ваш Моларис заявил, что следует воле Уирки. Я тогда говорю: когда сдавался, не предполагал, что вы практикуете бессмысленные пытки. Он сказал, что я давно уже не военнопленный и все вопросы ко мне сняты. И мне лучше вернуться к себе для исполнения верноподданнического долга. И я покорно убираюсь, и понимаю, что уже вообще ничего не чувствую. Оглушен. Сегестус, это смешно: два человека, облеченных властью, растащили влюбленных по углам и бдят, чтобы не сошлись. Это страшно: двое наблюдают, как подопечные истощаются у них на глазах. Вы счет не ведете? Не спорите друг с другом о том, сколько нам обоим еще осталось? Что за чудовищный эксперимент?

Сегестус прикрыл дверь и уселся рядом с Флавием. Вид у него был усталый и озабоченный.

— Флавий, давай начистоту. Уирка вытянула тебя с того света — из жалости, верно? Будь за это благодарен. И пойми: сейчас ты — болезнь. Что мне делать с болезнью? Посоветуй, коллега. Ты что, правда считал, что с тобой станут возиться, заботиться о твоем душевном спокойствии, сочувствовать, вникать? Тетешкаться? Тебе ли говорить о долге и позоре? — Сегестус оглядел Флавия с головы до ног и понизил голос: — Сказать, что делать, чтобы с тобой не обращались как с плесенью? Оставь в покое Уирку. И подумай о Ренате. Она тебя любит. Она уже год торчит здесь из-за тебя. А ты ей голову морочишь. Реши уже с ней как-нибудь, сколько можно пользоваться чужой жалостью? Ты взрослый, ты здоров, ты, как говоришь, чист. Давай-ка ты подумаешь головой — и поступишь порядочно?

Флавий склонил голову, погладил грубую обшивку тюфяка.

— Спасибо за совет. Я подумаю.

— Хорошо, — сказал Сегестус. Голос его подрагивал — больше от презрения, чем от злости. — Завтра свободен. Сколько тебе нужно, чтобы прийти в себя? Два дня, три? Бери. Только после этого я хочу видеть собранного и дельного помощника, а не… вот это.

Сегестус положил на стол несколько монет и вышел, хлопнув дверью, а Флавий остался сидеть, глядя на тусклую лампу. Он злился на себя. И чего орал? Сам себя завел. Думал разжалобить Сегестуса? Он и раньше знал, чего от него хотят. Чтобы примирился с ролью инструмента. Чтобы упрятал гордость подальше и продолжал работать — месяц за месяцем, до конца жизни.

Он пересчитал монеты — что ж, их хватит на баню и увеселительное заведение здесь же, на соседней улице. Если прибавить из накопленного за год, можно найти баню получше и заведение почище. Всё равно осталось не так уж и много. С тем подаянием, что ему доставалось от Сегестуса, Ренаты и нескольких почти случайных знакомых, много не накопишь. Если, конечно, хочешь выглядеть как человек, если не всё равно, во что одеваться и что есть.

Флавий чувствовал, что выжат полностью, и решил истратить все деньги, а там будь что будет.

На рассвете он покинул дом Сегестуса. Прошел лабиринтом грязных улиц на площадь и нырнул в другой лабиринт, без неба над головой. Улица эта была чередой крытых галерей, коридоров и комнат. Люди сидели у стен на грудах тряпья и только чуть отстранялись назад, когда он пробирался мимо них.

На храмовую площадь Флавий вышел с чувством удушья. Небольшой местный Храм Солнца привлекал некоторую часть нобилей, и строения на площади были приличнее прочих. Здесь располагалось несколько заведений, рассчитанных на приличную публику — правда, не столько на самих нобилей, сколько на их прислугу.

Флавий постучался в ворота банной усадьбы. Он ходил сюда раза три, когда было особенно тяжело. Заказывал ванну и массаж, после чего несколько дней чувствовал себя человеком.

Однако сейчас служитель развел руками: нет ни свободных мест, ни свободных рук. Господина смогут принять вечером или завтра с утра.

Тогда Флавий, скрипнув зубами, отправился дальше. Прошел еще несколько улиц-ульев, пересек несколько зловонных людных площадей и наконец выбрался на улицу пошире и почище. Здесь было тихо и пусто. Проходя вдоль заборов, из-за которых свешивалась зелень, Флавий успел отдышаться и успокоиться.