Децимация

Но здесь завозражал мужик-красногвардеец, стрелявший из пулемета, укоризненно сказавший Нахимскому почти так же, как недавно сторож-монах в соборе:

– Нельзя так! Не по-христиански. Надо предать земле.

Нахимский отпустил тех дружинников, с которыми пришел Петр. Дружинники решили так, – кто живет поближе – пусть идет домой с винтовкой, а завтра занесет в комендатуру, а кто сейчас пойдет туда, сообщат об этом дежурному. Все они, в основном рабочие, были поражены увиденным. Говорить не хотелось. Петр жил недалеко, и бегом бросился к дому. Постучав в окно и, ни слова не сказав Тоне, бросил на пол винтовку, упал искривленной головой на стол и застонал. Когда Антонина зажгла свечу, то увидела, что Петр плачет.

– Тише. Детей разбудишь. Что случилось?

Но Петр только молча плакал, изредка с порывами хриплого стона. Тоня положила руку на его голову и погладила по волосам. Она знала, что Петр вне дома много не пьет; а сейчас с ним винтовка, значит – вовсе не пил. Она гладила его по голове и повторяла:

– Успокойся, – она не спрашивала, что случилось, понимала – необычное.

Наконец Петр поднял голову, вытер слезы и тихо произнес:

– Я сейчас такое видел… такое… – и снова глаза его наполнились слезами.

– Это вы стреляли?

Петр кивнул. Они еще долго сидели вместе, и Антонина шептала ему что-то успокаивающее и гладила его покосившуюся голову.

Утром Петр отнес винтовку в комендатуру и наотрез отказался выходить на дежурства. На этом он потерял право на получение дополнительной хлебной карточки. В депо целыми днями с ремонтной бригадой приводил в порядок свой паровоз, и вскоре он вышел на магистраль. Но после этого случая Петр стал еще более молчалив и угрюм.

Часть V

27

Начало января восемнадцатого года выдалось в Киеве горячим политически и по-зимнему холодным. Но над погодными неудобствами довлели межпартийные неурядицы. Единства в Центральной раде не было. Фракция украинских социал-демократов отозвала своего члена партии – Петлюру – с поста генерального секретаря по военным делам. Ему в вину была поставлена любовь к парадам, идущая во вред укреплению украинской армии, незнание военных дел. «Да откуда ему знать военное искусство, – сокрушались газеты, – когда он вообще не служил в армии, а в годы войны осуществлял в Москве связь с украинскими частями по линии земства, но за это ему разрешили носить наполовину военную форму!» Но, как бы там ни было, солдаты украинизированных полков его знали. Особенно вызвали смех просочившееся в прессу сведения о том, что Петлюра настырно добивался от рады решения, чтобы украинским «вольным козакам» пошили шапки с «червонным» верхом, утверждая, что такая шапка действует на казаков гипнотизирующе, и за эти «червонцы»-шапки казак готов на все. Но Петлюре все же пришлось оставить свой пост и уехать на свою родину – Полтавщину, где, благодаря своей неуемной энергии, он достаточно быстро сформировал «козацкий кош». Украинские части – полки Сагайдачного, Хмельницкого, Орлика, Грушевского и другие, несмотря на то, что им повысили денежное содержание и выдавали усиленное питание, все более прохладно относились к раде и не скрывали своих симпатий к большевикам, справедливо считая, что советская власть дала народу больше, а украинские лидеры дают только многочисленные обещания. Красные наступали на Киев, а сил для обороны города, кроме галицийских частей, у рады не оставалось. Были предпринята «тайная попытка» внутреннего переворота в Центральной раде, заключавшиеся в том, чтобы левые эсеры Украины захватили власть и пошли на соглашение с Москвой. Обосновывалось это тем, что в состав советского правительства входили левые эсеры. Но об этом «тайном перевороте» говорилось открыто и, по выражению одной из газет – «в Киеве об этом знала каждая Дунька», и было ясно, что этот водевиль из местечковой жизни обречен на провал. Рада стремительно агонизировала, и было понятно, что без вливания чужой, – именно чужой, – крови ей не удержаться у власти. И эту кровь для себя она планировала взять у Германии, одновременно предав своих недавних союзников Англию и Францию. Но за все надо было платить, и ответной платой должна была стать кровь народов Юга России, и в огромном количестве. Но об этом политики не думали. Они судорожно метались по зданию Педагогического музея, боясь высунуться из него наружу, но мечтая занимать ставшие уже привычными им правительственные кабинеты. Недаром говорят: если собрались три галицийца, то двое из них объявляют себя гетманами. Власть! Что может быть слаще ее.

А красные, преодолевая зимнюю стужу, все ближе подходили к древнерусской столице…