Децимация

Наконец выволокли Мищенко. Он был контужен и осколком снаряда был выбит глаз. Он еле держался на ногах и старался всеми силами не упасть. Его бы так же, как и других толкнули бы в толпу пленных, но его узнал сичевой сотник-парламентер. Подбежав к нему, он радостно, как ребенок, получивший заветную игрушку, закричал:

– Во, червоный командир! Ну що, побалакаем?! – и сотник, отхаркавшись горлом, плюнул прямо в лицо Мищенко. – Як ты мени! Як ты! Помнишь? А я памьятую! У, гадюка!..

Мищенко зашевелил губами, словно что-то хотел сказать, но распухший язык не слушался, и от боли он только дико вращал единственным глазом, в бессильной злобе на сотника. Словно поняв, что враг бессилен, сотник плюнул в него еще раз, прямо в глаз. Собрав последние силы, ослепленный Мищенко протянул руки, чтобы схватить сотника, но тот отскочил, и красный командир, от слабости потеряв равновесие, упал на землю. Он попытался встать, но удар ногой в лицо, полученный от сотника-сичевика, снова опрокинул его на землю. Он поднял голову и по-новой хотел что-то сказать – гневное и матерное, но язык не слушался, только глаз, освобожденный от ядовитой слюны, как и раньше в бессильной злобе уставился на сотника.

– У, гадюка! Ты ще двигаешься? Бачишь? Зараз не будешь ничого бачить.

Он выхватил из кармана финку, и Панас Сеникобыла, который находился неподалеку, увидел, как сотник с довольной, хищнической улыбкой стал выковыривать глаз у Мищенко.

– От тоби, курва! За то, щоб памьятав нашу зустричь та почитал офицера.

Мищенко, скорчившись от боли, пытался руками прикрыть единственный глаз или перехватить кинжал, но контузия была сильной, и он не мог этого сделать, только из глотки вырывался тяжелый хрип.

– Плазувай, быдло!

Панасу стало не по себе, хотя он не раз видел подобные сцены. Он отошел от сотника.

Пленные молча наблюдали за расправой галицийского сотника над их командиром. Подбежал еще один сичевик-командир, с радостью посмотрел на пленных и распорядился:

– Тащи кулеметы! Другие стройся, гвинтовки на изготовку! Файно, хлопцы!

Посмотрев, что пулеметы установлены, сичевики изготовились для расстрела, он вынул револьвер и приказал:

– Вогонь! – и первым выстрелил в толпу пленных. Следом заговорили винтовки и пулеметы. Когда упал последний пленный, последовала команда: – Хто живый, коли багнетом!

И с винтовками на перевес сичевики и петлюровцы бросились к остывающим трупам. Здоровенные детины, словно радуясь своей силе, поднимали уже убитых штыками, потрясая мертвыми на весу, потом бросали их на красный снег и переходили к новой неподвижной жертве. А ранее проткнутый труп, набрасывались другие сичевики, в остервенении пронзая, не способные дать отпора тела.

Сотник пнул в бок Мищенко:

– Вставай, червоный! Вставай! Я зараз з тебе зразы зроблю!

Но Мищенко только дергался и пытался непослушными руками достать отделенные от тела глаза. Схватив валявшуюся рядом винтовку с окровавленным штыком, сотник с жадным удовольствием вставил штык в разбитый и полуоткрытый рот Мищенко и, медленно наваливаясь на приклад, стал вдавливать его в глубину. Изо рта хлынула кровь, казавшаяся в утренних сумерках черной, и Мищенко, изогнувшись всем телом, затих.

Бросив винтовку, стоящую вертикально во рту убитого, сотник побежал к расстрелянным, радостно размахивая револьвером и стреляя в неподвижные тела. Панас стоял у окна цеха и равнодушно наблюдал за расправой. Он понимал – победители утоляют лютую жажду кровавой мести. Потом вынул из кармана флягу с горилкой, хлебнул большой глоток из горлышка. Он знал, что у галицийцев наступил период мщения, и они страшны в своем гневе. Их ничто сейчас не могло остановить. Он еще отхлебнул, закурил и пошел вон из ворот «Арсенала». Больше ему здесь делать было нечего. А зверствовать ему запрещал данный перед Христом обет – не обижать пленных и слабых. Сражаться только в бою. Он надеялся, что если он будет в меру своих сил и обстоятельств добрым, то с его семьей, выгнанной в Австро-Венгрию, ничего не случится, и он скоро с ней встретится.

Панас шел и видел, как озверевшие и долго жаждавшие крови петлюровцы выгоняли из домов прячущихся красногвардейцев, рабочих, просто подозрительных им людей и здесь же расстреливали. Апофеоз насилия над поверженным противником достиг своего пика.

31

Киев притих. Люди старались не выходить на улицы. Трупы убитых валялись на тротуарах, в подворотнях домов. На привокзальной площади, на фонарных столбах и деревьях ветер раскачивал тела повешенных железнодорожников. Разыскивались все, кто участвовал в восстании, в том числе солдаты украинских полков. Галицийские сичевики и петлюровцы с животной страстью насиловали древнюю русскую столицу. Лишь через несколько дней появились специальные команды по очистке улиц от убитых. Киевляне стали разыскивать своих близких среди мертвых. Одновременно открылись магазины, осторожно, без музыки заработали кабачки. Центральная рада праздновала свою победу над украинским народом, добытую штыками чужеземцев – галицийскими сичевиками.