Децимация

– Есть у нас на горе, у Тересви, могила какого-то графа. Он так давно помер, что и имя его забылось и стерлось с камня. А камень большой, гранитный до сих пор стоит. Вдруг по весне, как только сошел снег с вершин, стал слышен то ли вой, то ли пенье. Сначала думали, что парубки балуют, девчат пугают. Вскоре заметили – как начинается пение, собаки перестают брехать и в будки, а то дальше забиваются и норовят в дом попасть, а голосу не проронят. Но потом старики догадались, что здесь дело нечистое, – пошли слушать в горы и нашли. Это графская каменная могила поет. Слов не понять, но что-то бормочет. Один дедок решил на ней ночь провести, – все равно, говорит, скоро умирать. Утром не пришел, потом сыны и внуки сходили – еле живого привели. Был до этого сивый, а стал совсем белый, как холстина, отбеленная в Тересви. Был он, как безумный, с трудом от него слова добились. Все, говорит, женщину видел, она пела. Но мы-то все ясно слышали – поет голос мужской. А он говорит – женщина пела, а что – не помнит. Пока видел ее, слова понимал, а когда его забрали с могилы графа, забыл их. Больше от него ничего не добились. Он стал мало говорить, больше спать, и через несколько дней помер. И знаешь, после этого могила перестала петь. А старые люди говорят – это перед большой бедой, огромным лихом, камень петь стал. До этого его никто много веков не слышал, да и не знал, что камни поют. А женщина в белом – смерть была. Забрала дедка и успокоилась ненадолго. А летом началась эта проклятая война. Пошли люди на могилу и увидели, что камень лопнул, как раз посередине. А камень-то был огромный, нарочно захочешь разбить – не разобьешь. И снова старые сказали, что это смерть забрала деда, временно притихла, а потом поломала камень, вышла на белый свет, чтобы открыто выкосить всех своей косой. И видишь, скольких уже забрала. А так как могила недалеко от нашего села, то сказали все, што будет у нас большое горе. Так и произошло… и моих забрала. Не осталось Сеникобыл…

Когда в пьяном виде вспоминал Панас о жене и детях, то всегда невольная слеза наворачивалась на его глаза. В трезвом виде он еще сдерживался. Вот и сейчас к смоляным усам, с уже заметной проседью, пробежала слезинка. Тимофей понял, что надо успокоить своего товарища, и сказал как можно мягче:

– Успокойся, Панасе. Может, пока ты здесь, твои вернулись и уже ждут тебя. Все живы, здоровы, дети выросли… вот сейчас красные победят, и вы разойдетесь по домам. Придешь, а все дома. И снова увидишь свою Тересву, и будет тебе радость. А могила – это брехня.

– Нет, не брехня… эта маята Богом предусмотрена, а то люди шибко загордились. Видишь, яка наша рада гордая – готова свой народ уничтожить. Это, я тебе правду говорю, Божья напасть. Знаешь, Тимак, я доверю тебе свою тайну. Я дал обет святой богоматери, а потом самому Христу, что не убью больше ни одного невинного. В бою – да. Честно, на равных. Там не знаешь, кого убил. Но расстреливать, вешать или просто так убить одинокого человека я больше не посмею. Я и на «Арсенале» не стал расстреливать этих бедняг. Что происходит с людьми, когда они понюхают человеческую кровь? Ужас! Как собаки бешеные рвут мертвое мясо. Может, святая богоматерь вернет мне детей и всю семью… ведь согрешил я не перед кем-то, а перед ними.

И снова пьяная слеза скатилась на ус. Тимофей поднялся:

– Пошли из кабака. Или я сам пошел.

– Куда?

– Я, Панас, бросаю армию и ухожу сегодня домой.

– Прям зараз?

– Сейчас. Вот придет ко мне сослуживец, принесет из казармы вещи, и я пойду в Липовую Долину.

– Хорошо. Я тебя проводжу.

Панас разлил остатки горилки, но не успели они поднести рюмки ко рту, как послышался разрыв снаряда, потом другой, третий… вбежавший испуганный посетитель прокричал:

– Муравьев в Дарнице. Уже бомбит нас!

«Снова война…» – подумал Тимофей. Видно, так же думал и Панас.

Они выпили по последней рюмке и вышли. Разрывы снарядов были слышны в Печерске, возле университета, в порту. Железную дорогу красные подвергать обстрелу не намеревались.

«Не могли красные подойти раньше, – подумал Тимофей. – Спасли бы и «Арсенал», и железнодорожников».

Они ждали товарища по полку до темноты, и Тимофей понял, что тот не придет. Или соблазнился его вещами, или не удалось вырваться из казармы… а может, еще что-то помешало.

– У тебя деньги есть? – спросил он Панаса. – Дай или займи. А то у меня ничего немае.

– Есть, – Панас вынул целую жменю украинских, почти квадратных по форме, купюр. – Бери.

– А другие какие-нибудь есть? А то по за Киевом украинских грошей и не знают.

– Е, – снова ответил Панас. – У мени в кишени всяки гроши е. Нам выдали перед этими боями по пять окладов и ще обещали позже столь же, но пока не дали. А зараз красные пришли, знову дадут окладов десять. Бери!

Он протянул Тимофею керенки.

– Спасибо. А не дашь ты мне патронов малость… у меня только то, шо в магазине карабина.

Панас секунду подумал:

– Це жалко, но малость дам, – он полез в карма и вынул горсть патронов, штук шесть-семь. Потом достал еще горсть. – Самому оставлю немного, а то що може случиться зараз – не знаешь.