Децимация

Винниченко, решивший показать, что он ко всему привычный, глотнул залпом все, что было налито, сразу же поперхнулся и закашлялся, слезы навернулись на глаза. Давно уже он не пробовал крепкий народный напиток, употреблял в основном коньяк и вино. Мужичок, который спокойно выпил свое, закусывал огурцом и смеялся:

– Це панам не по нутру!

– Я не пан, – задыхающимся голосом ответил Винниченко.

– Хто ж вы?

– Журналист. В газете работаю.

– Так ты за большевиков выступал чи против?

– По-разному, – осторожно ответил Винниченко. – Когда они хороший декрет о земле приняли, я их поддержал, а когда войной пошли – был против.

– Так вы, господин, против советской власти, – пояснил ему солдат.

– Нет. Я говорю – по-разному было. Все ж так сложно…

– А раду поддерживал?

Вот это был действительно сложный вопрос, на который надо было соврать ему, – председателю бывшего генерального секретариата, – «генералу», как говорил недавно селянин.

– Вообще-то я был против. Она землю народу не дала, – Винниченко говорил упрощенно, но искренне. – И многое не сделала из того, что обещала. Вот бы повторила декреты советской власти – и ее бы народ поддержал.

Он давно не верил в тезис, внушаемый своим соратникам Грушевским о любви народа к Центральной раде. Но дальше последовало такое резкое и грубое суждение о ней, какого он не ожидал.

Наливая в кружки самогон, солдат вдруг начал ругать Центральную раду, не называя фамилий ее деятелей. С лютой ненавистью он стал ругать все украинское: язык, который рада пыталась навязать населению Малороссии и Новоросии, откуда солдат был родом; песни, в которых только одни жалобы и плаксивость с безнадежностью; гимн, что скоро Украина умрет, а народ останется все же жить; газеты, чуждые для народа востока и юга Украины.

Винниченко отказался пить вторую кружку самогона и смотрел, как солдат зло опрокинул все в себя, только кадык на шее резко дернулся вверх-вниз. Жалость и боль пронзили его – ругают его любимое дело… но честно отметил, что солдат прав. Но разве можно ругать все свое родное и близкое так озлобленно? Такое можно сравнить только с тем, как сын, ненавидящий свою мать, вывел ее на площадь и ругает ее последними словами при всем народе, на радость зевакам. И ругал все украинское солдат, который был украинцем, грубо, жестоко, даже с циничной сладостью. «Это мы, – думал Винниченко. – Именно мы, украинская национальная демократия, так спровоцировали народ, что он нас ненавидит. Мы хотели перестроить державу и все дать своему народу, но хотели передать им национальное пробуждение, будучи в панских рукавичках. А народ хотел принять все грубыми мозолистыми руками. Так сделали большевики. Неужели эта банда права? Неужели? И эта тирада солдата – не единственная, которую ты слышал за последнее время. А сколько ты еще об этом услышишь, – о своей неньке-Украине, – бранных слов? Но это мы заслужили своим неумением донести великую цель всему народу… а народы-то Украины разные! Как галичане мечтают о независимости для нас! И какие байдужие люди до Украины в Малороссии и Новороссии. Надо было для них не провозглашать лозунги о независимости, а надо было давать им землю, заводы, шахты, как большевики», – уже в который раз сделал для себя этот вывод Винниченко.

Солдата поддержала баба:

– Жили, жили, ничого не знали про Украину, тильки работали, а они стали разъяснять, що мы робим на украинской земле. Земля у нас гарна, да правители погани.

Крестьянин поддакивал в знак согласия.

«Неужели мы так одиноки? – с болью в душе думал Винниченко. – Нет! Они любят Украину, и поэтому с такой болью и злостью говорят о ней. Надо снова все начать, но только по-новому, с экономических преобразований, а не с лозунгов. Только бы было не поздно… пусть это новое будем преобразовывать с немцами, но для них – этих темных людей. Но народ будет как всегда – против иноземца. Чужого дядю народ никогда не примет, это ясно. Что мы делаем? – и Винниченко захотелось закричать. – Караул!»

А баба между тем говорила:

– Вы закусывайте, пан. Щось вы ничего на снедаете. Вон, вы какой худой. Небось, в городе последний месяц голодали. Берите сала поболе, а колбасы помене, так сытнее…

Простая, безграмотная украинская баба от всей души хотела накормить обездоленного и голодного, по ее мнению, горожанина. И бывший правитель Украины взял большой ломоть сала, очищенную картошку и, откусывая огромные куски черного хлеба, стал есть ее – народную жизнь. А баба жалостливо подкладывала новый кусок сала и картошку незнакомому интеллигенту, и ей доставляло большое удовольствие видеть, как обиженный нынешней суровой жизнью человек получает от нее добро, – то, что у нее сейчас только и осталось. Природная женская жалость – помочь тому, кому, по ее представлению, сейчас хуже, чем ей.

У Винниченко от такого отношения к себе со стороны простой малограмотной женщины наворачивались слезы на глаза: «Она ко мне со всей душой, а я, будучи головой правительства, хотел эту душу переделать. Действительно, мы – цапы вонючие».

Поезд остановился. Фастов.

– Долго ехали, – сказал вслух Винниченко.