Децимация

– Ничого не долго, – ответил крестьянин.

За окнами вагона было темно, слышался шум и крики. Потом, кто-то в их вагоне прокричал:

– Мешочники на выход! Вместе со своими мешками, – голос удовлетворенно хохотнул.

Пассажиры затихли. Снова тот же голос, но уже более жестче, прокричал:

– Я кому сказал, мешочники на выход! Охфицеры – тоже. Быстрей!

По вагону, переступая через узлы и сумки, пробирался матрос, за ним шли двое в солдатских шинелях. В руках у матроса был маузер, солдаты с винтовками. Он размахивал маузером:

– Я показываю, кому выходить. Ты, на выход. Бери все свое с собой. Ты тоже. А это чей мешок? Твой? Нет. Значит, ничей. Забирай, братва. Значит, конфискуем. Документы. Кто такой… тоже на выход. Охфицер перекрашенный. Это твои мешки? Ага, пудов пять будет. Ну, мешки берите, хозяина – и на выход. Документы? Что в мешках? Врешь, мука. Вот, видишь, дотронулся – и рука у меня белая. Выходь!

Матрос приближался к их купе и ткнул ногой в мешок все время сидевшего молча усатого мужчины:

– Твой?

Мешочник стал говорить, что везет хлеб в город своим детям, но матрос сунул ему под нос маузер:

– Видел? Выходи.

Потом он повернулся к купе, где сидел Винниченко.

– А, солдатик, – по-дружески обратился к солдату матрос. – С какого фронта и полка?

– Румынского, Сумской полк.

– Наш. Румчерод знаешь?

– Конечно.

– Сейчас в Одессе Румчерод заправляет всем. Пойдем с нами? Нам бойцы нужны. Деньги и паек будут хорошие.

Румчеродом сокращенно назывался Одесский совет Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа.

– Нет. Я домой, в Елисаветград.

– Как знаешь, – равнодушно ответил матрос.

– А ты кто, охфицер? – матрос был выпивши, и его рука с маузером поднялась выше по направлению к Винниченко.

«Узнал меня, – лихорадочно думал Винниченко. – Мои ж портреты были напечатаны в газетах, в листовках к выборам… знает меня!» – мелькнула трусливая мысль.

– Я не офицер, а журналист, – пересохшим от испуга ртом ответил Винниченко и облизнул губы. – Вот документы.

Матрос взял паспорт и при свете фонаря стал его рассматривать. Видимо, документ не до конца его удовлетворил:

– А откуда ты, господин?

– Из «Киевской мысли», – торопливо ответил Винниченко, специально назвав русскоязычную газету и, поняв, что матрос из Одессы, добавил: – Мои заметки печатались в «Одесском листке» и в «Одесской почте», – он назвал самые дешевые по цене одесские газеты, надеясь, что матрос держал их в руках.

Это объяснение удовлетворило матроса:

– А, читал. Там хроника есть… так называется?

– Да, там были и мои заметки! – поспешно согласился Винниченко.

Солдат, выставивший самогон, вмешался:

– Слушай, браток, он не офицер. Я их нутром чую, фронт прошел.

– Сам знаю, – оборвал его матрос и отдал Винниченко паспорт. Он с солдатами пошел дальше и только слышался его голос: – Вылазь! В Москве и Питере голод. Там дети, как мухи осенью, от голода мрут, а вы у них хлеб воруете. А он им нужон! Нужон для продолжения революции в мировом масштабе. Вылазь! На выход! Видишь, маузер. Такую дырку сделает, никакой портной не залатает. Выходь!

Сквозь примерзшее окно Винниченко видел, как матросы откладывают мешки с хлебом отдельно, а мешочников распределяют по группам – видимо, по количеству находившегося у них хлеба. Одну группу, человек восемь, выстроили на краю перрона. Винниченко посчитал – семь мешочников, а потом увидел, как напротив их встали матросы и солдаты с винтовками и маузерами.

Раздался хриплый, простуженный голос:

– По врагам революции… по приказу товарища Троцкого… огонь!

Все семеро, как подрезанные колосья хлеба, упали на истоптанный грязный перрон.

– За что ж их так? – дрожащим голосом спросил Винниченко.

Крестьянин, который тоже смотрел в окно, равнодушно ответил:

– Це мешочники, спекулянты… хоть некоторые везут хлеб для своей семьи. Но таких они в сторону отставили, только хлиб забрали.

– Это ж дикость! – не выдержал Винниченко, хотя мог бы и вспомнить, что Ковалевский – секретарь по продовольствию – месяц назад издал указ о реквизициях и конфискациях хлеба у мешочников. Но об этом он забыл. Солдат ответил:

– Вы что, не знаете, что творится вокруг? Сейчас кругом дикость. Революция ж. Понимаете? А ваш брат мало выходит из дома, сидит, думает больше, поэтому мало видит дикости. А если б почаще ездили, то не удивлялись.

Крестьянин согласно кивнул, а баба со вздохом перекрестилась. Винниченко смотрел на них и думал: «Неужели народ так озверел. Неужели мы не знаем своего народа? Мы, демократы. Мы жили сами по себе, а они сами по себе. Надо всем правительствам время от времени проезжать по своему краю в скотских вагонах, которые набиты «их» народом, и смешаться с ним, и послушать его. Это наш корень, а мы листья, которые при малейшем дуновении ветерка опадают. Потом желтеют и умирают раньше корня. А корень живет долго. Плохо мы знаем свой народ, плохо…»