Децимация

Бард, захлебываясь от восторга, рассказывал, как он был ранен, и теперь в этом отношении сравнялся с Сергеем. Эльвира была более сдержана, но Сергей понял, какой ад пришлось им пережить на «Арсенале». Она возмущалась, что пришли не те красные, которых знали киевляне, а какие-то разбойники. Они сообщили Сергею, что стали мужем и женой, и он их поздравил. Эльвира осторожно спросила:

– А ты, Сергей, давно не видел свою семью… я заметила, тебя не сильно к ней тянет? Ты женат или нет? – задала она прямой вопрос.

– Как сказать… с одной стороны – женат. У нее двое детей, но дети не мои. Муж погиб на фронте, а я ее сосед. Пожили вместе месяц, и я вот уехал. Сама думай – женат я или холост? И не задавай мне больше таких вопросов. Ты – замужняя женщина.

Эльвира поняла, что в личной жизни у Сергея что-то не сложилось. У них с Бардом в этом отношении даже получше, чем у него.

Поздно вечером легли спать, решив, что завтра утром Бард с Эльвирой заберут свои вещи из квартиры, где живут, и поедут с ним в деревню.

37

Утром Сергей с десятью бойцами из своего взвода выехал в Бучу. Им было приказано провести разведку, – выяснить, где у крестьян наибольшие запасы хлеба и попытаться закупить или обменять мануфактуру на хлеб. Мануфактура должна была пойти на товарообмен. Но было указание, что мануфактурой оплачивать только одну треть хлеба, а остальную часть деньгами.

Поездом добрались до Бучи. Там Сергей пошел к местному комиссару, балтийскому матросу по фамилии Цыганок. Это был крепкий, среднего роста, с небольшой черной бородкой, черными, как уголья, глазами, мрачно сидящими в обрамлении черных мохнатых бровей, человек лет двадцати пяти. Его комиссариат располагался в здании бывшей управы. Новых приезжих он встретил недоброжелательно, долго мял в руках мандат Сергея, а потом тяжело произнес:

– Так значит, хлеб надо забрать у крестьян? Заберем. У тебя десять человек, я мобилизую еще пятнадцать. Нам хватит. Поедем в Блиставицу. Я еще туда не добрался. И тамошнего помещика со всей семьей к чертовой бабушке отправим.

– Я приехал за тем, – ответил Сергей, – чтобы купить у крестьян хлеб, а не убивать.

Цыганок расхохотался, обнажив крупные, но уже черные от гнили зубы и, дыша самогонным перегаром, квашенной капустой, пережаренным мясом и еще непонятно чем, ответил:

– Жди! Так тебе крестьяне и продадут хлеб! Вот я позавчера в Баландовке со своими ребятами зарезал всю барскую семью: детей, бабушку с дедушкой, своими руками – и забрал хлеб. Га-га-га! Я этих буржуев унюхиваю через каменную стенку – и сразу же всех их за борт. Всех! До единого! И малых! Из них вырастают большие буржуи. Га-га-га! Едем в Блиставицу. Там богатый помещик. Я поклялся всех в округе помещиков перерезать!

– Ты нам дай подводы, а мы сами поедем.

Сергею было противно слышать такие откровенности и разглагольствования этого комиссара, а брать его с собой в село вообще не хотелось. Он в последнее время уже встречался с такими личностями как Цыганок, которые были еще недавно самыми униженными: хулиганами и пьяницами, безобразниками и насильниками, у которых в душе всегда бушевала ненависть к богатым. Раньше они пресмыкались перед ними, завидовали тому, что сами не смогли добиться богатства, остались обездоленными. Сейчас они, заброшенные революцией на гребень разрушающей волны, мстили за свое несостоявшееся прошлое, за те унижения, которые им пришлось перенести раньше, и эта многовековая ненависть к имущим выливалась теперь в стихийное бедствие, подобное огню, наводнению, урагану, сметающему со своего пути, казалось бы, еще недавно непоколебимые скалы прошлой власти, незыблемое в своей огромной мощи государство. Революция – звериный дикий лик человечества. И ее остро-зубастая пасть пожирала сейчас самые лакомые куски общества, не пережевывая их, а сырыми и свежими, словно боясь, что через некоторое время они испортятся, и их будет трудно отличить от искусно приготовленной на огне пищи.

Почувствовав к себе неприязнь со стороны Сергея, Цыганок спросил его грубо, чтобы запугать:

– Ты, салажонок, знаешь с кем говоришь!? Перед тобой матрос-балтиец, который нюхал порох двенадцатидюймовок! А ты, малявка, – не обсохло молоко на губах, – хочешь мне что-то запретить! Мне – прошедшему все моря и океаны. Ты сейчас находишься на моей земле, я здесь комиссар, и слушайся меня!

Сергей еле сдерживался, чтобы не наброситься на него и, выговаривая слова как можно тверже и четче, начал говорить: