Децимация

Украинская армия не достигала и тысячи человек. Их войско пополнилось за счет галицийских стрельцов, которые вначале войны воевали против русских, а потом были переброшены на итальянский фронт. Стрельцов было немного – тысячи две, но австрийское правительство обещало в скором времени снять их со всех фронтов и передать Центральной раде. Сичевые курени, сохранившие свой численный состав, не переформировались. Другие части переформировывались на скорую руку. Неполные численно курени стрельцов вливались в петлюровские отряды, которые получили громкое название гайдамацких. Хотя они назывались так и раньше, но сейчас подчеркивалась историческая связь с кровавыми восстаниями Гонты и Железняка. Но этого вояки не знали, а им внушалось, что восставшие боролись против Москвы. Галицийские стрельцы, прибывшие с западного фронта, сразу же отличились в Гомеле, устроив еврейский погром. А потом на каждой станции, в каждом городе эти погромы продолжались. На жидов накладывалась контрибуция, которую те старались быстрее выплатить, опасаясь новых погромов. Ненависть галицийских стрельцов к жидам, – иначе они евреев не называли, – была патологической, а к кацапам – врожденной.

Панас зашел в кабак при железнодорожной станции. Было дымно и вонюче. Там уже с сидели хлопцы из его куреня, – галицийские стрельцы, с которыми он сейчас служил. Лаврюк – толстый, с прыщавым лицом и выпученными жабьими глазами, который за этот месяц ни разу не помылся в бане. Он был раньше нижним полицейским чином в Станиславе. На вид он выглядел старше, хотя ему было всего двадцать шесть лет. Из них почти четыре года он служил в австро-немецкой армии, а сейчас в украинской. Лоснящееся от жирного пота лицо, постоянно грязные руки, месяцами не снимаемая с немытого тела одежда издавали невыносимую вонь, и постороннему человеку невозможно было находиться рядом с ним даже непродолжительное время. Шпырив – смуглый худощавый юноша, совсем недавно мобилизованный австрияками в армию, еще не бывал на фронте, и Лаврюк выступал как бы в роли его учителя и опекуна, обучал премудростям солдатской жизни. Гетьманец – мужчина за сорок лет, самый старший из них по возрасту, бывший воспитатель униатской приходской школы, и другие новые соратники Сеникобылы. Старых товарищей осталось немного, часть их разошлась по селам и хатам при отступлении в Сарны. И Панас в то время пошел бы куда глаза глядят, да некуда.

– Ходи, Панасе, до нас, – приветствовал его Лаврюк, организатор всякого солдатского отдыха и самый разговорчивый из них. – А то скоро столица – не будет часу отдохнуть.

Панас подошел к столу. Ему налили стакан горилки, и он его хлебанул в один глоток. Стало немного веселее, показалось, что в кабаке меньше дыма и вони. Гетьманец, считающий себя наиболее образованным среди сидящих, рассказывал:

– Ще не почалась война, москали в нее не вступили, я сказал старшим ученикам: «Вот вы должны осуществить нашу давнюю мечту – всю Украину включить в состав Австро-Венгрии, а потом мы станем сильнее – и выйдем из нее, и будет наша держава от Кавказа до Карпат. Записуйтесь в стрелецкие курени и вперед против Московии». Многих я так уговорил. Мои хлопцы гарно бились под Перемышлем, не отдали крепость москалям.

– А вас колы забрали на фронт? – поинтересовался Шпырив.

– У начале семнадцатого. Когда молоди стало мало. Но я сам пишов, добровольцем, не стал дожидаться, пока заберут. Добровольцам бильш платят, а раз молодь полегла, надо нам, старым, за дело браться. Був в Немеччине, Австрии, даже в Италии…

Лаврюк встрепенулся при упоминании об Италии.

– Споминаю, як мы дали жару итальяшкам под Капоретто! Бежали они аж до другого конца своего острова…

– Не острова, а полуострова, – поправил его Гетьманец, недовольный тем, что тот перебил его рассказ. – И не вы итальянцам дали, а немцы, которым надоело бездействие в Италии австрийцев.

– Ну, а как же! – согласился Лаврюк. – Мы та немцы. Вспомню – и душа ликует, – как там гарно було. Хлопцы назначили меня квартир… ну, квартирмастером в общем, – находить им хаты для ночлега. Так я хлопцам за это по дивчине давал.

– А где ты их столько набирал? – неприязненно спросил Панас.

– Так дуже просто. Эти итальяшки булы все голодные, как бездомные псы. Дашь им эрзац-консерву, бабка отправляет до нас мать, а та и дочек прихватывает. А колы начинают противиться, ломаться, так их штыком в зад, бежуть аж сразу до сеновала, чи кровати.

Лаврюк довольный своим рассказом захохотал, другие поддержали его смех. Усатые лица искрились от смеха. «Вот это Италия! – думал каждый их них. – Вот это страна! Воевать в ней – одно удовольствие».

– А почему мы до итальянок дорвались в том наступлении, – продолжал Лаврюк, – так нам в Австрии было запрещено с ихними бабами гулять. Приказом. Да и ихни бабы под нас не шли ни за какие деньги. Вонючими псяками нас называли. А под своих мужиков бегом биглы. Зато с итальянками мы нагулялись – на всю вийну хватит. Не погано нам було в ихних Альпах!

Лаврюк снова загоготал и заключил: