Децимация

Панас видел, как все его сослуживцы не спеша укладывались в гумне спать. Потом увидел, как Шпырив вместе с Лаврюком зашли в хату. Он не слышал разговора за столом, но понял, что Лаврюк направился к хозяйке хаты. Такого момента, чтобы овладеть униженным человеком и окончательно превратить его в своего раба, Лаврюк пропустить не мог. Но почему туда же пошел Шпырив? Панас не мог дать себе ответа. Он встал, оставил винтовку в сене, и осторожно вдоль плетня подошел к хате и из-за ее угла стал всматриваться в темень. Он уже решил заглянуть в окна, но дверь скрипнула, и на порог вышел гайдамак в папахе. Панас облегченно вздохнул, узнав по фигуре, что это не Лаврюк, а Шпырив. Тот постоял с минуту на крыльце, осмотрелся и пошел в сторону Панаса. С замиранием сердца – такого давно с ним не бывало – Панас мягко отпрыгнул за плетень и, лежа на холодной земле, смотрел, куда пойдет Шпырив. Тот шел вглубь сада, спускающегося к Хоролу. Панас, склонившись, чтобы его не было видно за плетнем, осторожно пошел за ним. В метрах двадцати от хаты Шпырив остановился и осмотрелся, и Панас понял – медлить нельзя. В три прыжка Панас пересек расстояние от плетня до Шпырива. Тот лишь успел повернуть голову в сторону нападавшего, как резкий удар огромного кулака вырубил его сознание. Панас брезгливо вытер о жупан Шпырива руки, забрызганные мочой, осмотрелся – вроде никого нет и, схватив в охапку неподвижное тело, бегом бросился с ним к реке. За пределом огорода Шпырив зашевелился и Панас бросил его на землю. Потом, наклонившись, вытащил из его кармана револьвер. «Вояка, – презрительно подумал он о Шпыриве. – Даже к бабе с оружием ходит». Шпырив приподнял голову:

– Хто це?

– Я. Бачишь?

Шпырив резким рывком попытался встать на ноги, но сильные руки Панаса удержали его и позволили только сесть.

– За што убил неповинного человека?

– Я не хотел. Он же ворог… – и Шпырив, увидев горящие в темноте гневом глаза Панаса, неожиданно истошно закричал: – А-а-а!..

Но грубая крестьянская ладонь зажала ему рот, больно сжала скулы, сдирая нос с усами с лица.

– Вякнешь еще, голову отверну, – услышал Шпырив хриплый шепот. – Шо ж вы к бабе пошли вдвоем, по одному боитесь?

– Это не я. Это Гетьманец посоветовал, а Лаврюк согласился. Я ж не бесплатно, я деньги ей дам. Поверь мне? Отпусти меня, Панасе. Я и твоему другу денег дам.

Панас вспомнил, как Дарья бросила ему деньги в лицо, и злоба вспыхнула в нем с новой силой:

– Деньги, говоришь? Да мертвому деньги не нужны. Я поклялся перед мертвым Тимофеем убить тебя…

– Панасе! Не гневи Бога, не бери грех на душу. Нам же говорили – все, кто здесь живет, наши враги, засоряющие нашу Украину, и их всех надо перебить или переселить. Помнишь? Мы ж всего одного-то и убили. Панас, не губи меня, я еще молод, мало жил. Я все тебе отдам, что у меня есть. Только пожалей, умоляю. Даже Бог всех жалеет, а ты ж человек! – Шпырив разрыдался, и его всхлипы могли услышать. – Хочешь золота? А? Я все отдам. Только прости. Хочешь, я твои ноги поцелую?

– Жидовское золото? Молод, говоришь, а уже много награбил…

– Есть и жидовское. Все отдам, сам видишь – я молод… еще насобираю…

И Шпырив, думая, что он отвлек внимание Панаса, резко вскочил, пытаясь убежать от своего мстителя. Но Панас успел схватить его обеими руками за голову и рывком повернул ее вокруг своей оси. Послышался хруст шейных позвонков, и тело Шпырива ослабло, лишь хрип застрял в горле. Панас, наступив ногой на упавшее тело, наклонившись, крутил голову все дальше, пока лицо Шпырива с выпученными от боли глазами не оказалось против него, и из рта не потекла кровь, усиливаемая конвульсивными судорогами тела. Панас оглянулся и, схватив Шпырива в охапку, побежал к реке. Там, у заросшего кустарником берега Хорола, он опустил его в воду и толкнул тело к середине реки. Потом бросил туда же револьвер Шпырива, вымыл липкие от крови руки и поглядел на неширокую гладь Хорола, тускло блестевшую в свете узкого клинка луны. «Хорол, – подумал Панас. – Для кого ты жизнь, а для кого могила. Для нас, пришедших – могила». Он повернулся и пошел прочь от реки, не оглядываясь назад. До самого рассвета он не мог заснуть, но лежал, не шевелясь, несмотря на то, что все тело занемело от холода и неподвижности. Когда утром из гумна стали выходить гайдамаки, он встал. Никто никому вопросов не задавал – у всех с похмелья болели головы, и многие прикладывались к самогону. Но пили немного, понимая, что сегодня впереди у них тяжелый день – надо будет помогать пану разбираться с крестьянами.