Децимация

«Товарищи и граждане! Всем, кому дороги идеалы пролетариата, все, кто ценит пролитую кровь наших братьев за освобождение России, все до единого – к оружию! С оружием в руках, стройными железными рядами ударим на врагов труда – немецких, русских и украинских трутней! Донецко-Криворожская республика была и будет неотъемлемой частью России, а не галицийско-немецкой колонией! За нами правда! Мы победим! Да здравствует социализм!»

Но мнение харьковчан на складывающееся положение было неоднозначным. Беднота записывалась в ряды защитников социализма и рвалась в бой с внешним врагом. Состоятельная часть горожан была напугана трехмесячным правлением большевиков, их реквизициями и постоянным патрулированием с арестами, и жаждала спокойной и сытной жизни. Два обстоятельства тяготили всех, независимо от класса и богатства – предстоящий разрыв с когда-то единой и неделимой Россией, духовной и материальной родиной, и то, что приходят не свои, внутренние враги, а чужие – немцы и галицийцы. Если рабочий и ремесленный люд ясно определил своих врагов, то аристократическая и бюргерская верхушка отрицательно относилась и к большевикам, и к приходящим чужеземцам, и не знала, что лучше – как бы не получилось из огня, да в полымя.

Аркадий Артемов, несмотря на то, что в стране происходили страшные и непонятные события, жил в своем мире, сотканном из музыки и неразделенной любви. С установлением советской власти и введением комендантского часа некоторые из синематографов закрылись, другие сократили количество сеансов, и его работа музыкального иллюстратора из постоянной превратилась во временную. Но, благодаря своему музыкальному таланту, он мог зарабатывать на жизнь, давая частные уроки, выступая на частных концертах. Но все равно денег хватало только на еду да одежду. Он с благодарностью думал о Гардинском, который не брал с него квартирную плату. Но самым больным чувством для него были отношения с Татьяной. В начале восемнадцатого года она жестоко простудилась и долго болела. Сначала Аркадий дал себе слово как можно меньше бывать у Гардинских, но с болезнью Тани чуть ли не каждый день посещал основную часть дома, старался как можно больше побыть с Таней. Позже она стала заходить к нему, похудевшая и бледная после болезни, и от того еще более привлекательная в своей слабости и незащищенности. Ее родинки на прозрачных щеках выделялись особенно ярко и как будто светились. Гардинские обсуждали вопрос о том, чтобы отправить Таню на лечение и отдых в деревню, к родственникам, но решили подождать до прояснения обстановки в стране. Отдых за границей не представлялся реальным – война перекрыла все привычные пути путешествий и связей. Поэтому окончательно было решено не торопиться с этим вопросом – ждать, что будет дальше. Когда Таня приходила в комнату Аркадия, то они беседовали обо всем, кроме своих отношений. Обычно эти беседы заканчивались тем, что Таня просила его исполнить что-то меланхолическое. Во время исполнения она сидела тихо, впитывая звуки мелодий, сочиняемые по ходу игры Аркадием, переводила затуманившиеся воспоминаниями глаза от клавиш, по которым перелетали чуткие и тонкие пальцы музыканта, на выцветшие обои, а потом за окно, где раскинулась весенняя глубина небосвода. Потом глубоко вздыхала и произносила таинственно-тоскливые фразы. И сегодня, заломив сплетенные пальцы, произнесла, вздохнув:

– Когда все это закончится? Когда? Когда можно будет жить и не бояться, не переживать за родных, знакомых и себя?.. Когда?

Эту фразу Аркадий часто слышал из ее уст. Он понимал ее переживания потому, что сам оказался выбитым из привычной, наполненной грезами жизни, а сейчас, как и она, находился в растерянности, в ожидании не лучшего, а наоборот – чего-то худшего, непредсказуемого. Он вполоборота повернулся к ней, оторвал пальцы от клавиш и закрыл крышку фортепиано.

– Я разделяю твою тоску, Таня. Я сам чего-то жду, чего-то хочу, а чего конкретно – не знаю. Вот, может, закончится вскоре вся эта заваруха, и мы снова начнем жить, как хотим, а не так, как нас сейчас заставляют… будем заниматься любимыми делами.

– У тебя есть любимое дело, а у меня его не было и нет. Певицы и музыканта из меня не получилось. Была возможность устроить личную жизнь, окунуться в семейные заботы, воспитывать детей, – то, к чему я так стремилась… и все сгорело в пламени войны и революции! Остался только пепел, пока еще теплый, но остывающий на глазах.

– Таня, ты завораживающе красива. У тебя еще будет любовь и семья. Пепел сохраняет искры, и от него снова возникнет огонь. Верь в это.

– Нет, Аркаша, я уже не та, что была три-четыре года назад, – легкая, как пушинка, воздушная, как зефир, бездумная, как птичка, счастливая в своей молодой глупости. Я уже сейчас чувствую, представляю себя в будущем неразборчивой, брюзгливой, с тяжелой, намокшей душой…

– Нет, нет! Не надо брать в голову мрачные мысли. Вот закончится война, и все наладится. Ты забудешь об этих безумных днях, память сгладит все обиды, притупит их, и снова мы окунемся в мир музыки, поэзии и любви.