Детство и общество

У «примитивов» дело обстоит иначе. Их культуры эксклюзивны. Их образ человека строится на идее сильного сиу или чистого юрок, причем в строго очерченных сегментах природы. В нашей цивилизации образ человека расширяется. По мере того как этот образ становится более индивидуированным, он стремится объединить как можно больше людей из новых регионов, государств, континентов и классов. Новые возможности соединения экономической и эмоциональной безопасности люди ищут в образовании новых национальных и социальных организаций, основанных на более всесторонних идентичностях.

Примитивные племена напрямую связаны с источниками и средствами производства. Их орудия труда суть «надстройки» к органам тела, а их магия — проекция представлений о собственном теле. Дети в этих группах принимают непосредственное участие в повседневной работе и занятиях магией. Человек и среда, детство и культура могут быть полны опасностей, однако все это — один мир. Такой мир может быть маленьким, но он культурно связан. С другой стороны, расширение цивилизации наряду с ее расслоением и специализацией делают невозможным для детей включение в их эго-синтез чего-то большего, чем отдельные сегменты того общества, которое соответствует их существованию. Сама история стала продолжением среды обитания, к которой надлежит приспосабливаться. Машины, ставшие уже не только инструментами и расширителями физиологических функций человека, заранее обрекают целые организации на выполнение функции приставок и расширителей технических устройств. У некоторых классов детство становится обособленной частью жизни со своим собственным фольклором и литературой.

Однако изучение современных неврозов указывает на важность этого мостика между воспитанием детей и социальной действительностью.

По нашему убеждению, неврозы содержат в себе бессознательные и тщетные попытки приспособиться к неоднородному настоящему с помощью магических представлений однородного прошлого, фрагменты которого все еще передаются через воспитание ребенка. А механизмы приспособления, некогда помогавшие эволюционной адаптации, интеграции племени, кастовой объединенности, национальному единообразию и т. д., в индустриальной цивилизации остаются не у дел.

Поэтому неудивительно, что некоторые из наших беспокойных детей постоянно убегают из своей игры в порочащую их деятельность. Нам кажется, что они «вредят» нашему обществу, хотя анализ показывает, что они хотят лишь продемонстрировать свое право на поиск в нем идентичности. Они отказываются получать профессию «ребенка», который должен играть роль взрослого, потому что ему не дают возможности быть маленьким партнером в большом мире.

Б. Сын бомбардировщика

Во время последней войны мой сосед, мальчик пяти лет, испытал изменение личности от «маменькина сынка» до отчаянного, упрямого и непокорного ребенка. Самым же тревожным симптомом у него стало влечение к поджогам.

Родители мальчика разошлись как раз перед началом войны. Мать с сыном переехала на квартиру к каким-то родственникам, а отец поступил на службу в военно-воздушные силы США. Эти родственники часто неуважительно отзывались о его отце и развивали у мальчика не по возрасту детские черты характера. Таким образом, «маменькин сынок» грозил оказаться более сильным элементом идентичности, чем «сын своего отца».

Однако отец стал героем. Во время первого отпуска отца маленький мальчик увидел, как тот мужчина, от подражания которому его предостерегали, стал центром восхищенного внимания всей округи.

Мать заявила, что уже не намерена разводиться с ним. Отец вернулся на фронт, а вскоре его самолет был сбит над территорией Германии.

После отъезда отца и его гибели у этого нежного и зависимого мальчика стали развиваться все более и более тревожные симптомы разрушительности и открытого неповиновения, достигшие кульминации в поджогах. Он дал подсказку к произошедшим переменам. Когда мать шлепала его, он показал на штабель дров, которые поджег, и воскликнул (используя детские языковые средства): «Если бы это был немецкий город, ты любила бы меня за это!» Тем самым он показал, что, совершая поджоги, воображал себя бомбардировщиком, как его отец, который рассказывал о своих подвигах.

Мы можем только догадываться о природе беспокойства этого мальчика. Но я считаю, что перед нами идентификация сына с отцом, истоки которой уходят к конфликту, внезапно усилившемуся в самом конце эдиповой стадии. Отец, сначала успешно замещенный «хорошим» маленьким мальчиком, вдруг снова становится живым идеалом и конкретной угрозой — соперником в борьбе за любовь матери. Тем самым он радикально обесценивает феминные идентификации сына. Чтобы уберечься от половой и социальной дезориентации, мальчик за минимально короткое время должен перегруппировать свои идентификации. Но затем могущественный соперник погибает от рук врага — обстоятельство, которое усиливает чувство вины за соперничество и компрометирует новую мужскую инициативу, оказывающуюся неадаптивной.