Детство и общество

Внешне положение немецкого отца в семье, принадлежавшей к среднему классу конца XIX — начала XX века, вероятно, было довольно схожим с другими викторианскими версиями «жизни с главой рода». А вот образы воспитания ускользают от нашего взора. Они варьируются от семьи к семье и от человека к человеку, могут оставаться скрытыми и проявляться лишь в периоды серьезных кризисов, а могут и нейтрализоваться решительными попытками быть другим.

Здесь я представлю реальную, на мой взгляд, версию единого образа немецкого отцовства. Он, надо полагать, дает объективное представление в том смысле, в каком расплывчатая «коллективная» фотография Гальтона представительна по отношению к тем, кто на ней предположительно изображен.

Когда отец приходит с работы домой, кажется, что даже стены объединяются. Мать, которая часто исполняла роль неофициальной главы семьи, ведет себя при нем совершенно по-другому, чтобы ребенок мог это заметить. Она поспешно выполняет прихоти отца и старается не раздражать его. Дети не смеют лишний раз вздохнуть, поскольку отец не одобряет «глупостей», то есть не выносит ни женских настроений матери, ни детских шалостей. Пока он дома, от матери требуется быть в полном его распоряжении; поведение же отца говорит о том, что он с неодобрением смотрит на дружеские отношения матери и детей, которые они позволяют себе в его отсутствие. Он часто говорит с матерью так же, как говорит с детьми, ожидая согласия и обрывая любое возражение. Маленький мальчик начинает чувствовать, что все доставляющие удовольствие связи с матерью служат источником постоянного раздражения отца, а ее любовь и восхищение — живая модель для стольких последующих свершений и достижений — могут доставаться ему только без ведома отца или против его явных желаний.

Мать усиливает это ощущение, скрывая некоторые «глупости» или проступки ребенка от отца, — когда ей это было выгодно. При этом свое недовольство ребенком она выражает, донося на него отцу, когда тот приходит домой, часто побуждая его таким образом пороть детей за проступки, деталями которых он не интересуется. Сыновья плохо себя ведут, и наказание всегда оправданно. Позднее, когда мальчику случается наблюдать своего отца в обществе, когда он замечает раболепство отца перед начальством, видит его сентиментальность, когда тот пьет и распевает песни с равными себе, подросток понимает, что первая составляющая мировой скорби — глубокое сомнение в достоинстве человека или, конкретнее, «старика». Все это, конечно, существует совместно с уважением и любовью. Однако во время бурь отрочества, когда идентичность сына должна «уладить отношения» с образом отца, подобная ситуация приводит к тому тяжелому немецкому пубертату, который представляет собой странную смесь открытого бунта и «тайного греха», циничной делинквентности и смиренной покорности, романтизма и уныния. Эта смесь способна сломить дух мальчика раз и навсегда.

В Германии такой образ воспитания уходит в традиционное прошлое. Как-то всегда случалось, что он срабатывал, хотя, конечно же, не был «плановым». Фактически некоторые отцы, глубоко возмущавшиеся этим образом во времена собственного отрочества, отчаянно не хотели навязывать его своим сыновьям. Но этого желания им постоянно не хватало в периоды кризисов. Другие пытались подавить этот образ, но тем самым лишь усугубляли собственную невротичность и невротичность своих детей. Часто мальчик чувствовал, что отец сам несчастлив из-за своей неспособности разорвать порочный круг, и вследствие его эмоционального бессилия сын испытывал жалость и отвращение к отцу.

Что же тогда сделало этот конфликт таким универсально важным по своим последствиям? Чем отличаются отчужденность и строгость немецкого отца от сходных черт характера других западных отцов? Я думаю, это отличие заключается в существенном недостатке истинного внутреннего авторитета, который складывается из интеграции культурного идеала и воспитательного метода. Акцент здесь определенно падает на слово немецкого в смысле имперско-немецкого. Поэтому часто при обсуждении положения немца мы думаем и говорим о хорошо сохранившихся немецких

областях и о «типичных», хотя и единичных, примерах. Здесь внутренний авторитет немецкого отца казался глубоко обоснованным, опиравшимся фактически на уют старых деревень и небольших городов, городскую культуру, христианское смирение

, профессиональное образование или на дух социальной реформы. Дело, однако, в том, что все это не было интегрировано в национальном масштабе, в то время как образы рейха стали доминирующими, а индустриализация подорвала прежнюю социальную стратификацию.

Жесткость продуктивна только там, где существует чувство долга перед отдающим приказ и сохраняется чувство собственного достоинства при добровольном повиновении. Однако обеспечить это может лишь процесс, который объединяет прошлое и настоящее в соответствии с переменами в экономических, политических и духовных институтах.