Детство и общество

Другие западные государства пережили демократические революции. Народы этих стран, как показал Макс Вебер, постепенно перенимая привилегии своих аристократических классов, идентифицировались таким образом с аристократическими идеалами. В каждом французе осталось что-то от французского рыцаря, к каждому англичанину перешло что-то от англосаксонского джентльмена, а каждому американцу досталось что-то от мятежного аристократа. Это «что-то» сплавилось с революционными идеалами и породило понятие «свободного человека». А оно предполагает неотъемлемые права, обязательное самоотречение и неусыпную революционную бдительность. По причинам, которые вскоре будут обсуждаться в связи с проблемой жизненного пространства

, немецкая идентичность никогда не соединяла такие образы в степени, необходимой для того, чтобы повлиять на бессознательные модусы воспитания. Доминантность и жесткость обычного немецкого отца не образовала с нежностью и достоинством той смеси, которая рождается из участия в интегрирующем процессе. Скорее, этот «средний» отец по обыкновению или в решающие моменты начинал олицетворять привычки и этику немецкого ротного старшины и мелкого чиновника, то есть тех, кто, «будучи облачен в короткий мундир», никогда не помышлял бы о большем, если бы не постоянная опасность лишиться малого, и кто продал права свободного поведения человека за официальное звание и пожизненную пенсию.

Вдобавок распался тот культурный институт, который заботился о юношеском конфликте в его традиционных региональных формах. В старину, например, существовал обычай странствовать

.

Молодой человек покидал дом, чтобы стать учеником (подмастерьем) в чужих краях, примерно в том возрасте (или немного позже), когда Гитлер воспротивился отцовской воле, а его отец в свое время сбежал из дому. Непосредственно перед наступлением эпохи нацизма разрыв отношений юноши с семьей, сопровождаемый отцовскими угрозами и материнскими слезами, либо еще имел место, либо отражался в более умеренных и менее результативных конфликтах, поскольку они были индивидуализированными и часто невротическими, либо этот юношеский конфликт подавлялся, и тогда нарушалась не связь между отцом и сыном, а отношение молодого человека к самому себе. Часто учителям — исключительно мужчинам — приходилось принимать на себя главный удар этого кризиса, хотя юноша распространял свою идеалистическую или циничную враждебность на всех буржуа

— презираемый им мир «обывателей». Трудно передать, что в данном случае подразумевается под словом «бюргер»

. В юношеском сознании бюргер не тождественен солидному горожанину. Не идентичен он и ненасытному буржуа, каким тот предстает в классовом сознании революционной молодежи. Меньше всего он похож на гордого гражданина Французской республики или на ответственного гражданина США, который, признавая равные обязанности, отстаивает свое право быть отдельной, неповторимой личностью. Скорее, словом «бюргер» обозначается тип взрослого человека, который предал юность и идеалы и нашел убежище в консерватизме ограниченного холопского толка. Этот образ часто использовался, чтобы показать: все, что считалось «нормальным», было испорченным, а все, что считалось «приличным», было проявлением слабости. Одни юноши, как, например, «Перелетные птицы» («Wanderbirds»), увлекались романтическим единением с Природой, разделяя его со многими товарищами по «восстанию» под руководством молодежных лидеров особого рода — профессиональных и конфессиональных молодых людей. Юноши другого типа — «одинокие гении» — предпочитали писать дневники, стихи и научные трактаты. В пятнадцать лет они обычно сетовали на судьбу, выбирая самую немецкую из всех юношеских жалоб — жалобу Дон Карлоса: «Уж двадцать, а еще ничего не сделано для бессмертия!» Были и такие, кто предпочитал образовывать небольшие группы интеллектуальных циников, правонарушителей, гомосексуалистов и национал-шовинистов. Однако всех их объединяло исключение своих реальных отцов в качестве фактора влияния и приверженность некоторой мистическо-романтической сущности: Природе, Фатерлянду, Искусству, Экзистенции и т. п., которые были суперобразами чистой, непорочной матери — той, что никогда не выдала бы непослушного мальчика этому великану-людоеду, его отцу. Иногда допускалось, что реальная мать открыто или тайно благоволила, если не завидовала такой свободе, но отец всегда считался смертельным врагом свободы. Если же он не проявлял достаточной враждебности, его умышленно провоцировали, поскольку противодействие отца придавало силы жизненному опыту сына.