Детство и общество

На этой стадии немецкий юноша скорее умер бы, чем признал тот факт, что эта дезориентированная, эта чрезмерная инициатива в направлении абсолютного утопизма на самом деле вызвана скрытым комплексом вины и в конечном счете ведет к поразительному истощению. Идентификация с отцом, которая, несмотря ни на что, установилась в раннем детстве, выходила на первый план. Вероломная судьба (то есть реальность) замысловатыми путями приводила нашего юношу к тому, что он становился бюргером —

«простым обывателем» с вечным чувством греха за принесение в жертву богатству и семье (с ничем не примечательными женой и детьми, каких всякий может иметь) революционного духа.

Естественно, это описание типизировано до уровня карикатуры. Однако я считаю, что и такой явный тип, и такой скрытый образ на самом деле существовали. Фактически этот постоянный разрыв между преждевременным индивидуалистическим бунтом и лишенным иллюзий покорным гражданством был сильным фактором в политической незрелости немца. Юношеский бунт здесь был «выкидышем» индивидуализма и революционного духа. По моему глубокому убеждению, немецкие отцы не только не препятствовали этому бунту, но, по сути, неосознанно подготавливали и поощряли его, создавая тем самым надежный способ сохранить свое патриархальное влияния на молодежь. Как только патриархальное супер-эго прочно укореняется в раннем детстве, молодым можно дать волю: они не позволят себе далеко уйти.

В характере немца времен империи эта специфическая комбинация идеалистического сопротивления и смиренного повиновения приводила к парадоксу. Немецкая совесть безжалостна к себе и другим, но ее идеалы непостоянны и, если можно так сказать, бездомны. Немец резок и строг по отношению к себе и другим, но излишняя суровость без внутреннего авторитета порождает горечь, страх и мстительность. Испытывая недостаток согласованных идеалов, немец склонен идти ко многим противоречивым и явно деструктивным целям со слепой убежденностью, жестоким самоотрицанием и оголтелым перфекционизмом.

После поражения в войне и революции 1918 года этот психологический конфликт разрастается до уровня катастрофы среди немецкого среднего класса. А в слое среднего класса всегда есть часть рабочего класса, который стремится стать средним классом. Их раболепие перед аристократией, проигравшей войну, теперь внезапно лишилось всякого сходства с сознательной субординацией. Инфляция подорвала пенсии. С другой стороны, ищущие выход массы были не готовы предугадать или узурпировать ни роль свободных граждан, ни роль сознающих себя как класс рабочих. Очевидно, что именно в таких условиях образы Гитлера могли сразу убедить стольких людей и еще большее количество парализовать.

Я не стану утверждать, что отец Гитлера, изображенный в оскорбительных докладах и отчетах, был типичным неотесанным немецким отцом. В истории часто случается, когда экстремальный и даже атипичный личный опыт настолько хорошо соответствует универсальному личному конфликту, что в результате кризиса он поднимается до положения типичного представителя. Здесь можно вспомнить, что великие нации склонны выбирать тех, кто становится их лидером, за пределами своей нации: Наполеон был корсиканцем, а Сталин — грузином. В таком случае, именно универсальный образ детства лежит в основе поразительного интереса, который возникал у немецкого мужчины, читавшего о юности Гитлера. «Независимо от того, каким твердым и решительным мог быть мой отец, его сын был таким же упорным и настойчивым в отвергании любой идеи, которая мало или совсем не привлекала его. Я не хотел становиться чиновником». Эта комбинация саморазоблачения и расчетливой пропаганды (вместе с шумным и решительным действием) наконец-то принесла то всеобщее убеждение, которого ждало тлеющее в немецком юноше восстание: ни один старик, будь он отцом, императором или Господом Богом, не должен мешать любви юноши к его матери, Германии. В то же время оно подтвердило: взрослые мужчины, предав свою мятежную юность, оказались недостойными вести за собой немецкую молодежь, которая впредь предпочла бы «творить свою судьбу собственными руками». И отцы, и сыновья могли теперь идентифицироваться с фюрером — юношей, который никогда не уступал.