Детство и общество

Та легкость, с которой могут проводиться сравнения между образами детства и национальными аттитюдами, и та нелепость, к которой они могут приводить, затушевывают важную истину, затронутую здесь. Поэтому мы используем этот раздел, чтобы проиллюстрировать, каким образом историческая и географическая действительность усиливают семейные образы и в какой степени, в свою очередь, эти образы влияют на интерпретацию действительности людьми. Невозможно охарактеризовать немца без соотнесения семейных образов Германии с ее центральным положением в Европе. Как мы видели, даже самые здравомыслящие группы должны определять свое собственное положение и положение друг друга на относительно простом довербальном, магическом плане. Каждый человек и каждая группа располагает ограниченным набором исторически обусловленных пространственно-временных концептов, которые определяют образ мира, порочные и идеальные прототипы и бессознательный план жизни. Эти концепты влияют на устремления нации и могут приводить к сильному отличию одной нации от других. Но они также суживают воображение людей и тем самым могут навлечь беду. В немецкой истории такими характерными конфигурационными концептами выступают две пары противоположностей: окружение против жизненного пространства и разобщенность

против единства. Эти термины, конечно, настолько универсальны, что кажутся лишенными какой-либо немецкой специфичности. У наблюдателя, ясно представляющего себе ту нагрузку, какую эти слова несут в немецком мышлении, должно закрасться подозрение об их принадлежности к лицемерной пропаганде. Однако ничто не может быть более губительным в межнациональных столкновениях, чем стремление умалять или оспаривать мифологическое пространство-время другого народа. Ненемцы не представляют себе, что в Германии эти слова по убедительности намного превосходили обычную логику.

Официальная версия жизненного пространства

утверждала, что нацистское государство должно обеспечить в пределах Европы гегемонию военных, монополию вооружения, экономическое превосходство и интеллектуальное лидерство. Помимо этого, понятие жизненного пространства имело, по существу, магическое значение. В чем же оно заключалось? В конце Первой мировой войны Макс Вебер писал, что судьба (даже в реалистической Германии говорят «судьба», а не «география» или «история») распорядилась так, что только Германии выпало иметь ближайшими соседями три великих сухопутных державы и одну величайшую морскую и, так уж случилось, стать на их пути. Никакая другая страна на земле, говорил он, не оказывалась в таком положении.

Как это представлялось Веберу, насущная потребность достичь национального величия и безопасности в окруженном со всех сторон и уязвимом положении оставляла две альтернативы. Германия могла бы сохранить свое региональное положение и стать новой федерацией, наподобие Швейцарии — привлекательной для каждого и никому не угрожающей. Она могла бы быстро создать империю, скроенную по устаревшему образцу и непригодным политическим меркам. Империю, настолько же зрелую и мощную, как Англия или Франция, способную вести политическую игру с позиции силы, — для того чтобы обеспечить Западу культурную и военную защиту от Востока. Но Вебер был «реалистом», а это означало, что он принимал в расчет только то, что в соответствии с аналитическим мышлением его консервативного ума казалось «разумным».

Вебер и не помышлял о том, что через несколько лет какой-то простой солдат встанет и провозгласит, более того, почти осуществит третью альтернативу, а именно: Германия могла бы стать столь могучим и столь трезво управляемым национальным государством, что окружающие ее Париж, Лондон, Рим и Москва могли бы быть поодиночке разорены и оккупированы на достаточно долгий срок, чтобы стать слабыми «на тысячу лет».

Не немцу этот план все еще кажется фантастическим. Он сомневается в том, как такая схема могла уживаться в одном национальном духе вместе с простодушной добротой и космополитической мудростью типичного представителя «подлинной» немецкой культуры. Но, как отмечалось, мир подразумевал отдельные преимущества, когда говорил о немецкой культуре. Мир упорно недооценивал отчаянную немецкую нужду в единстве, которая действительно не могла быть понята и оценена людьми, в чьих странах такое единство считается само собой разумеющимся. И мир снова склонен недооценивать ту силу, с которой вопрос национального единства может стать делом сохранения идентичности и, таким образом, делом жизни и смерти человека, делом, далеко превосходящим по важности спор политических систем.

На протяжении всей ее истории территория Германии подвергалась опустошающим нашествиям (или была потенциально уязвимой для них). Верно, что в течение ста с лишним лет враги не захватывали ее жизненно важные центры. Но она продолжала сознавать свое уязвимое положение как рационально, так и иррационально.