Детство и общество

Мир восхищался первым и насмехался над вторым. До тех пор пока не стало слишком поздно, мир не обращал внимания на то, что ни один из этих типов не вел к возрождению на национальном уровне той зрелости и того монументального достоинства, которые были характерны для бюргеров и ремесленников отдельных областей Германии. Мировое сообщество не ведало и о том, что оба этих типа не чувствовали себя уверенно и безопасно в этом мире, и что ни один из них не принимал участия в политической эмансипации человечества.

Предполагать, что национал-социализм появился вопреки

интеллектуальному величию Германии, — значит совершать роковую ошибку. Нет, он был естественным результатом особой социальной — или, скорее, асоциальной — ориентации ее великих людей.

Нам не следует ограничиваться здесь обсуждением реалий такого одинокого человеконенавистника, как Ницше, которому повезло умереть сумасшедшим и обманутым, но не стать невольным свидетелем абсолютной реальности тех одетых в форму «сверхчеловеков», которых он помог создать. Мы можем отыскать людей, умеющих разбираться в реальной жизни, таких как Томас Манн, который во время Первой мировой войны, как говорят, подбадривал немцев, утверждая, что такой философ, как Кант, более чем компенсировал Французскую революцию и что «Критика чистого разума» была более радикальной революцией, чем декларация прав человека.

Я сознаю, что это вполне могло быть способом великого интеллектуала указать в нужное время на заблуждение, что является привилегией интеллектуала в критический для его народа период. Но это заявление также иллюстрирует благоговейный трепет немцев перед подавляющим, одиноким и часто трагическим величием, равно как и его готовность пожертвовать правом индивидуума для того, чтобы освободить это величие в его собственной душе.

Ни такой отчужденный космополит, как Гете, ни такой надменный государственный деятель, как Бисмарк, — образы, господствовавшие в то время в списке образов-ориентиров немецкой школы, — не внесли сколько-нибудь существенного вклада в немецкий образ демократического человека.

Предпринятая после поражения 1918 года попытка создать республику привела к временному господству «слишком широкого» немца. Лидеры той эпохи не смогли предотвратить слияние политической незрелости и интеллектуального ухода от действительности, которые в соединении создали мир необыкновенных, почти истерических мук. Судьба

послала поражение Германии для того, чтобы выделить ее среди прочих стран. Судьба начертала ей быть первой великой страной, которая добровольно признаёт свое поражение, полностью берет на себя моральную ответственность и отказывается от политического величия раз и навсегда. Таким образом, Судьба

использовала страны Антанты со всеми ее солдатами, живыми и мертвыми, просто чтобы поднять Германию до возвышенного существования в неограниченном духовном жизненном пространстве. Даже в самом разгаре этого мазохистского самоуничижения, выразительно обруганного Максом Вебером, история продолжала оставаться тайным соглашением между тевтонским духом и богиней Судьбы. Основное отношение Германии к истории не изменилось. Мир, по-видимому, был застигнут врасплох, когда этот духовный шовинизм постепенно обернулся милитаризмом, когда он снова использовал садистские, а не мазохистские образы и приемы. Великие державы не справились в данном случае со взятой на себя инициативой «перевоспитать» Германию. Сделать это они хотели тем единственным способом, каким можно перевоспитать население страны, а именно даруя людям неподкупную истину новой идентичности внутри более универсального политического строя. Вместо этого они эксплуатировали немецкий мазохизм и усиливали всеобщую безнадежность немцев. И вот «слишком узкий» немец, упорно скрывавшийся после поражения, вышел теперь вперед, чтобы подготовить самое широкое, какое только возможно, жизненное пространство для самого себя — арийское мировое господство.

Зажатые между «слишком узкими» и «слишком широкими», немногие государственные деятели, наделенные достоинством, реализмом и дальновидностью, не выдержали напряжения или были убиты. Немцы, оставшись без работы, без еды и без новой цели, начали присматриваться к образу Гитлера, который впервые в истории Германского рейха придал политическое выражение духу немецкого юноши. Было что-то магическое в этих словах: «Теперь, однако, я решил стать политиком», — которыми непокоренный немецкий юноша заканчивает седьмую главу «Майн Кампф».