Детство и общество

Однако угроза военного нашествия — это не единственная угроза. Независимо от того, посягала ли Германия на чьи-то владения или другие страны посягали на ее территорию, она постоянно находилась в осаде чужих ценностей

. Ее отношение к этим ценностям, равно как и их связь с ее собственной культурной неоднородностью, составляет клиническую проблему, трудно поддающуюся определению. И все же можно сказать: никакое другое молодое государство, сходное по размерам, плотности и историческому разнообразию населения, с аналогичным отсутствием естественных границ, не подвергается настолько разным по своей природе и настолько разрушающим в своей последовательности культурным влияниям, как те влияния, что исходят от соседей Германии. Это справедливо в отношении элементов, составляющих индивидуальную тревогу. Но и последовательное взаимное усугубление всех этих моментов никогда не позволяло немецкой идентичности кристаллизоваться или ассимилировать экономическую и социальную эволюцию в результате постепенных логичных шагов.

Немецкий образ разобщенности основан на историческом чувстве дискомфорта, которое можно назвать «лимес[15]

-комплексом». На германской границе была построенная римлянами через западную и южную Германию стена (сравнимая с Великой китайской стеной). Она отделяла покоренные провинции от тех, что оставались варварскими. Эта стена была разрушена в далеком прошлом. Но ее заменил культурный барьер, отделявший находившуюся под влиянием римской католической церкви область на юге от протестантской северной Германии. Другие виды безраздельной власти (военной, церковной, культурной) проникали в Германию: с запада — чувственная и рациональная Франция; с востока — неграмотная, религиозная, династическая Россия; с севера и северо-запада — индивидуалистическое «протестанство», а с юго-востока — азиатская бесстрастность. Все конфликты между Востоком и Западом, Севером и Югом достигали своей завершающей фазы в сражении, происходившем в той или иной части Германии — и в душе немца.

Таким образом, с самого начала Германию постоянно будоражили самые разные столкновения, которые усугубляли и обостряли специфическую форму общего конфликта между восприимчивостью и защитным упрямством. Поэтому Гитлер обещал не только военную победу над территориями, окружавшими рейх, но и победу расового сознания над «заразным» вторжением чужой эстетики и этики в немецкую душу. Его целью было не только заставить немцев забыть о поражении Германии в Первой мировой войне, но и полностью очистить немецкую культуру от поразивших ее инородных ценностей. Для измученных немцев это было настоящей «свободой». Другие свободы по сравнению с ней казались смутными и несущественными.

Вся мощь этого воззвания Адольфа Гитлера адресовалась рейху, который ощущал себя потенциально великим, но в то же время чувствовал уязвимость своих возможностей и незрелость своего политического центра. Оно должно было поднять национальный дух с его огромным региональным наследием, возвышенными стремлениями и с болезненной внушаемостью и глубоким сомнением в основных ценностях. Только противник, способный оценить всю глубину воздействия такой ситуации на борьбу молодежи нации за идентичность, может предугадать исходящую от молодежи — и от него — опасность.

Доводившие немцев до отчаяния парадоксы привели к тем экстремальным немецким противоречиям, которые, как считалось (еще до Гитлера), составляют две разные Германии. На это повлияло культурное окружение: один тип рейхс-немца стал, так сказать, «слишком широким», тогда как другой — «слишком узким». То, что у других наций существуют аналогичные конфликты между космополитизмом и провинциализмом, не устраняет необходимости понимания немецкой версии этой дилеммы. «Слишком широкий» тип отрицал или ненавидел этот немецкий парадокс и принимал весь окружающий «чужой мир». Он стал космополитом, сам того не ведая. «Узкий» тип пытался игнорировать соблазны иностранцев и превратился в «немца» чистейшей воды — карикатуру на немецкий национальный характер. Первый всегда был доволен, если его принимали за англичанина, француза или американца; второй же высокомерно преувеличивал узкий перечень своих немногих истинных качеств. Первый чувствовал и мыслил в олимпийском масштабе; второй стал покорным и машинальным в исполнении до исключения всякой мысли и чувства. Первый часто всю жизнь страдал от ностальгии, находился в добровольном изгнании либо был потенциальным самоубийцей или психотиком; второй оставался дома или там, где он чувствовал себя как дома, и, скрежеща зубами, продолжал быть немцем.