Детство и общество

Когда он увидел, что «индустрия демократических стран движется на большей скорости», то воспринял это как личное оскорбление. «Барахло» — так он в раздражении называл их продукцию. Когда их «летающие крепости» оказались прямо над его городами и когда он увидел, что англосаксонские парни могут сливаться со своими машинами, не теряя при этом голову, он был настроен скептически. Когда же он понял, что русские совершают чудеса не только при обороне, но и во время наступления, его недоступная пониманию разума ярость перешла все границы. Ведь в своем перечне образов Гитлер характеризовал русских не только как несопоставимых с его солдатами, но как народ, стоящий ниже всякого сравнения: он называл их болотными людьми

и недочеловеками. Таким образом, русские сравнялись с другими «недочеловеками», евреями, только более удачливые русские имели свою страну и армию. Очевидно, что в фантастическом преувеличении Гитлером еврейской «угрозы», воплощенной в такой малой части населения, к тому же высокоинтеллектуальной, скрывалась сильная зависть. Как мы уже говорили, «слишком узкий» немец всегда чувствовал себя в опасности, денационализируемым информацией, которая открывала ему относительность и разнообразие культурных ценностей. Казалось, еврей остается самим собой, даже будучи рассеянным по всему миру, тогда как немец опасался за свою идентичность в собственной стране. Казалось, будто эти таинственные евреи делают из интеллектуальной относительности средство расового самосохранения. Для некоторых немцев это было непостижимо без предположения особо хитрого шовинизма, тайного еврейского сговора с Судьбой.

6. Впечатление о евреях

Уже Освальд Шпенглер предполагал, что антисемитизм является в значительной степени проекцией: люди особенно отчетливо видят в евреях то, что не хотят замечать в себе. Представление о тайном сговоре с Судьбой, перипетии которой, по-видимому, скрывают за «избранным» чувством интеллектуального превосходства мечты о завоевании мира, очень близко германскому шовинизму.

Хотя проекции — это враждебные и наполненные страхом искажения, они обычно не лишены толики глубокого смысла. Верно, что субъект проекции «видит сучок в глазу брата своего и не замечает бревна в собственном глазу» и что степень искажения и безобразности реакции лежит на его совести. Однако в глазу соседа обычно есть нечто такое, что подходит для особого увеличения. И уж никак нельзя отнести на счет случайного стечения обстоятельств то, что в этот решающий момент истории (когда «один мир» стал реальным образом, а два мира — неизбежной реальностью) самые цивилизованные народы оказываются чувствительными к пропаганде, которая предупреждает о дьявольских силах народ, рассеянный по всему миру. Поэтому мы хотя бы мимоходом должны поинтересоваться тем, что же делает еврея излюбленной мишенью самых злобных проекций, причем не только в Германии. В России мы тоже недавно были свидетелями ожесточенной кампании против «интеллектуалов-космополитов». Евреи — единственный пример древнего народа, который сохраняет верность своей идентичности — расовой, этнической, религиозной или культурной. Делается это таким образом, что создается ощущение, будто эта идентичность представляет угрозу для вновь возникающих идентичностей.

Возможно, еврей напоминает западному миру о тех зловещих кровавых обрядах (упоминавшихся выше), за которые Бог-отец требует в качестве знака договоренности взнос за половой член мальчика, налог на его маскулинность? Психоанализ предлагает следующее объяснение: еврей пробуждает «страх кастрации» у людей, не принявших обрезания в качестве гигиенической меры. Мы видели, как в Германии этот страх смог разрастись до страха уступить, утратить юношеское своеволие. И то обстоятельство, что евреи оставили свою родину и пожертвовали своим национальным правом организованной самозащиты, несомненно, сыграло свою роль. До тех пор, пока это положение героически не исправила сионистская молодежь, молодежи других стран казалось, будто евреи имели обыкновение «расплачиваться за это» по двум счетам — от их собственного Бога и от их «стран-устроительниц».

Я считаю, что теория психосоциальной идентичности допускает возможность другой интерпретации. Универсальный конфликт оборонительной косности и приспособительной гибкости, консерватизма и прогресса, у еврейской диаспоры выражается в оппозиции двух тенденций — категорического следования «правильной» религии и выгодной приспособляемости. Этим тенденциям наверняка благоприятствовали века рассеяния. Здесь можно говорить о типах евреев, например, о религиозно-догматическом, культурно-реакционном еврее, для которого перемены и время ровно ничего не значат, потому что его реальность — Писание. И можно найти его противоположность, то есть такого еврея, для которого географическое рассеяние и многочисленность культур стали «второй натурой». Относительность становится для него абсолютом, меновая стоимость — его рабочим инструментом.