Детство и общество

Видя любовь мальчика к своим товарищам по заточению и его насущную потребность и способность наделять эти маленькие существа вроде мыши мифическими возможностями, Алеша, недолго думая, отдает Леньке белого мышонка. Этот мышонок, как мы помним, был посмертным даром Цыганка Алеше, его последней связью с весельем и последней забавой. Почему он отдает его? Что это — жалость? Милосердие? По-видимому, Алеша взрослеет морально, жертвуя удовольствием и сопротивляясь искушению — искушению играть, мечтать, крепко держаться за фетиши-заменители, которые облегчают тюремное существование и тем самым добавляются к его оковам. Он знает, что ему придется обходиться без забав. Таким образом, каждый из поступков Алеши (или его отказ(ов) совершить их) подобен обету. Один за другим уничтожаются мосты в прошлое и навсегда отвергаются инфантильные утехи души.

Ленька же может стать свободным, только если кто-то освободит его, даст ему ноги. Это и есть та задача, которую Алеша ставит перед своей ватагой. Из собранных на помойках частей какой-то машины мальчишки сооружают ему коляску, механический протез двигательной свободы.

Г. Спеленатый младенец

Образ Леньки, видимо, взят не из книги Горького. Мне неизвестно, кто его придумал. Однако представляется важным, что самый эмоциональный и веселый из всех детских персонажей фильма оказывается наименее подвижным. Его восторг не знает границ, а ноги связаны, они «не живут, а так себе». Это затрагивает неразрешенную русскую проблему детского воспитания, которая приобрела почти смешное звучание в недавних дискуссиях о русском характере — проблему пеленания (или свивания).

Действительно ли русская душа — спеленатая душа? Некоторые из ведущих ученых в области исследования русского характера, которым я обязан моим знакомством с этим кинофильмом, считают именно так.

Среди огромного сельского населения России, среди жителей всех ее регионов и слоев, разделявших и разделяющих общее культурное наследие великих среднерусских равнин, такой элемент ухода за ребенком, как пеленание, был развит до крайности. Обычай заворачивать новорожденных в пеленки широко распространен во всем мире. Но согласно древнерусской традиции, младенца следует пеленать полностью, с головы до пят, и достаточно туго, чтобы он превратился в удобное для переноски «полено». Кроме того, эта традиция предписывает пеленать ребенка бо́льшую часть дня и на всю ночь в течение девяти месяцев. Подобная процедура не приводит к какой-либо прочной двигательной недостаточности, однако распеленатого младенца, по-видимому, приходится учить ползать.

Вопрос о том, почему нужно пеленать младенцев, вызывал у простых русских удивление: разве есть другой способ переносить ребенка с места на место и сохранять его тепло в долгие холодные зимы? А кроме того, как еще можно добиться, чтобы малыш не расцарапывал и не расчесывал себя, не пугался неожиданного появления собственных рук перед глазами? Скорее всего, так оно и есть: спеленатый ребенок, особенно когда его только что распеленали, не настолько владеет собственными движениями, чтобы уберечь себя от случайных царапин и ушибов. Дальнейшее же предположение, что поэтому его приходится пеленать снова, — это излюбленный трюк культурного логического обоснования, которое превращает специфический способ ограничения свободы младенца в самостоятельный феномен культуры. Младенца нужно пеленать, чтобы защитить его от себя самого. Пеленание вызывает у него сильные вазомоторные потребности, и он должен оставаться эмоционально «спеленатым», чтобы не стать жертвой бурной эмоции. А это, в свою очередь, способствует созданию базисной, довербальной установки, согласно которой людей нужно строго ограничивать ради их же собственного блага. Однако время от времени надо предлагать способы для разрядки сжатых эмоций. Поэтому пеленание подпадает под рубрику тех вопросов воспитания ребенка, которые имеют существенное отношение к целостному образу мира культуры.

Действительно, нет такой другой литературы, помимо русской, где были бы столь широко представлены вазомоторные нарушения. Герои русской беллетристики выглядят изолированными и одновременно несдержанными в проявлении чувств. Кажется, что каждый был странным образом заточен в себе самом, словно в изолирующей камере задушенных эмоций, и тем не менее вечно стремился к другим душам, вздыхая, бледнея и краснея, рыдая и падая в обморок. Многие литературные персонажи, кажется, живут ради того мгновения, когда какое-то опьянение (или отравление?) — секреторное, алкогольное или духовное — позволит достичь временного слияния чувств, добиться взаимности, часто лишь иллюзорной, неизбежно завершающейся изнеможением. Но нам нет нужды выходить за пределы обсуждаемого кинофильма: если повседневная русская действительность времен юности Горького обнаруживала хотя бы долю той несдержанности, силы и широты выражения чувств, какую мы наблюдаем в этом фильме, отражение эмоций в сознании маленького ребенка должно быть живым и калейдоскопическим.