Детство и общество

«Мальчишкой лет десяти я ложился под балластный поезд, соперничая в смелости с товарищами. Один из них, сын стрелочника, делал это особенно хладнокровно. Забава эта почти безопасна, если топка локомотива достаточно высоко поднята и если поезд идет на подъем, а не под уклон. Тогда сцепления вагонов туго натянуты и не могут ударить вас или, зацепив, потащить по шпалам. Несколько секунд переживаешь жуткое чувство, стараясь прильнуть к земле как можно плотнее и едва побеждая напряжением всей воли страстное желание пошевелиться, поднять голову

. Чувствуешь, что поток железа и дерева, проносясь над тобою, отрывает тебя от земли, хочет увлечь куда-то, а грохот и скрежет железа раздается как будто в костях у тебя. Потом, когда поезд пройдет, с минуту и более лежишь на земле, не в силах подняться, кажется, что ты плывешь вслед поезда, а тело твое как будто бесконечно вытягивается, растет, становится легким, воздушным

, и вот сейчас полетишь над землей. Это очень приятно чувствовать.

— Что влекло вас к такой нелепой забаве? — спросил Андреев.

Я сказал, что, может быть, мы испытывали силу нашей воли, противопоставляя механическому движению огромных масс сознательную неподвижность нашего ничтожного тела.

— Нет, — возразил он, — это слишком мудрено, не по-детски.

Напомнив ему, как дети „мнут зыбку“, — качаются на упругом льду только что замерзшего пруда или затона реки, я сказал, что опасные забавы вообще нравятся детям».

Курсивом я выделил места, дающие возможность предположить (в соответствии с нашими теориями травмы и игры) наличие дополнительного смысла в этой игре. Здесь, вероятно, можно говорить о том, что дерзкая ватага мальчишек бросает вызов балластному поезду, чтобы получить опыт, в котором жутко повторяются существенные, общие для всех элементы детской травмы: неподвижность и насильственное движение, полное бессилие и крайняя легкость чувств.

Независимо от того, подтверждается или не подтверждается «гипотеза пеленания» в отношении трансформации младенческого опыта в юношеские и взрослые формы, она все-таки указывает на соотношение необычайно живого опыта в поведении и воображении русских.

В фильме Алеша не участвует ни в каких играх. Он ко всему присматривается, глядит, так сказать, в оба глаза, часто пытливо прищуренных: «собирается», фокусирует свое зрение, старается не отвлекаться, ясно увидеть и полностью понять — и все для того, чтобы со временем «ухватить жизнь». В этом фильме больше говорится о том, от чего Алеша освобождается, чем для чего

он хочет быть свободным.

5. Протестант

Алеша уходит. Ватага провожает его до полей. В сделанной к этому времени маленькой коляске они везут с собой Леньку. Тот вне себя от радости и предвкушения: он передвигается и приближается к своей заветной цели — выпустить на волю всех обитателей «зверильницы». В сцене, которая вполне могла бы стать счастливым концом фильма в любой другой культуре, Ленька подбрасывает своих любимых птиц в воздух и смотрит, как они исчезают в бескрайних просторах. Однако когда мальчишки кричат и машут им руками на прощанье, Алеша безучастно смотрит в направлении горизонта.

Куда он идет, этот юноша со стальным взглядом? В фильме ничего не говорится об этом. Очевидно, он уходит, чтобы стать Горьким, а кроме того, стать новым русским человеком. Что же произошло с юным Горьким? И чем примечателен новый тип русского?

Горький поехал учиться в Казанский университет. «Если бы кто-то предложил мне: „Поезжай и учись, но при условии, что тебя каждое воскресенье будут публично сечь на Николаевской площади“, — я, скорее всего, согласился бы». Однако вскоре он в полной мере ощутил на себе дискриминацию по отношению к безденежным студентам. Поэтому Горький становится студентом «вольного», как он сам его называл, университета революционной молодежи.

Горький всегда был чувствительным и впечатлительным, и только его решение «ухватить жизнь», чуть ли не заставить ее отозваться на его веру, противостояло глубокому сентиментальному унынию. Его епитимия как писателя состояла из упорного стремления выразить суть в немногих словах. Наперекор глубоко ностальгической тенденции Горький решил развить силу духа, чтобы можно было справиться «с зубной болью в сердце» и даже полюбить ее. Как и многих близких ему по духу современников, такое напряжение сил чуть не убило Горького.