Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

Я знала, что Малабар трудно без меня, и чувствовала себя виноватой, лишив ее своей поддержки. Но на более тесный контакт все равно не шла. Один звонок в неделю был тем, что я ей обещала; один звонок был всем, что я могла ей дать. Каким бы неподходящим бойфрендом не был Адам, я влюбилась – впервые в своей жизни – и благодаря этой капитуляции достигла настоящей эмоциональной дистанции с Малабар. К тому же я получала удовольствие. Та кипучая подростковая энергия, которую заперла во мне моя роль в романе матери, теперь бурным потоком ринулась в шлюзы. Наконец-то это я сама экспериментировала с сексом, наркотиками и приключениями. Это я была той, кто великолепно проводит время.

Однажды утром мы пили кофе на моей веранде, первый косячок дня уже был докурен и затушен в пепельнице. Адам напрямик спросил, от чего я бегу.

– Я бегу? – Этот вопрос застал меня врасплох.

Из моей квартирки океан было не видно, но слышно, и ритм волн, набегающих на берег, создавал ощущение, что это дышит сам мир.

– Все, кто сюда приезжает, от чего-то бегут, – небрежно пояснил он.

– Тогда рассказывай первый, – решила я.

– От жизни работяги, – ответил он.

Это я уже знала. Адам вырос в Озоки, штат Канзас, и в шестнадцать лет бросил школу, чтобы вместе с отцом и братом работать на печатной фабрике. Платили там неплохо, но однообразие и химическая вонь были нестерпимы.

Я задумалась о собственной жизни до приезда сюда: частная школа, Кейп-Код, учеба в одном из университетов Лиги Плюща на горизонте… От благополучности всего этого мне стало стыдно. От чего я бежала? Мой мозг, затуманенный дурью, не мог ничего придумать. Я не знала, как ответить на этот вопрос.

Адам долил в наши чашки кофе, прикурил сигарету. Ждал.

Пухлое кучевое облако протащило свою тень поперек лужайки, и, пока я следила за темным пятном, бежавшим по земле, история моей матери и Бена как-то непроизвольно вырвалась из меня. Откровенный разговор о тайне принес облегчение. Для ясности: у меня не было уверенности, что именно роман моей матери был причиной, по которой я приехала жить на Мауи. Тем не менее я стала рассказывать Адаму историю Малабар – на самом-то деле, нашу историю – и переводить безбрежную приливную волну ситуаций и эмоций в сокращенный нарратив: поцелуй, экзотические блюда, прогулки «для моциона». И ложь. Так много лжи! Когда я добралась до конца, когда слова перестали наконец формироваться на языке, мои ладони уже превратились в клин, тесно зажатый между бедрами.

– Вот ведь срань господня! – прочувствованно выговорил Адам вместе с длинным, тихим выдохом.

Не такой реакции я ожидала.

– Вот ведь срань господня, – повторил он. – Да кем же это надо быть, чтобы…

Чтобы что? – не поняла я. Ход его мыслей ускользал от меня.

– Да кем же это надо быть, чтобы так поступать с собственной дочерью? – со второй попытки договорил он. – И с лучшим другом своего мужа? Твоя мамаша – та еще штучка.

Я растерялась, оказавшись внезапно выбитой из равновесия. Адам все неправильно понял. Он видел в Малабар преступницу, а не жертву. Должно быть, мне не удалось передать в рассказе всей сложности ситуации, решила я. Но как объяснить жизненные трагедии моей матери, когда слова не идут на ум? Я была такая укуренная…

– Ты неправильно понял, – сказала я, чувствуя, как во мне поднимается гнев. – Все не так.

Я углубилась в подробности, пыталась объяснить, что и Чарльз, и Лили больны – что они совсем не те супруги, которых заслуживают другие двое. Бен и моя мать на самом деле поступают благородно, оставаясь каждый со своим партнером.

– Не каждый бы на их месте так поступил, – уверяла я его. – Знаешь, Чарльз и пяти минут не прожил бы без моей матери. – Я дала ему время проникнуться этими словами, потом продолжила: – Он полностью от нее зависит. Она действительно очень добра к нему. Она заботится обо всех его потребностях…

Пока я говорила, в голове всплыло воспоминание.

Мне было семь лет, и мы с матерью и Питером навещали Чарльза в больнице, где он поправлялся после инсультов, пытаясь восстановить речь и подвижность правой стороны тела. Его лицо осветилось кривой улыбкой при виде матери, его великой любви, его нареченной. Накануне вечером мы пекли для него любимое печенье, раскатывали и нарезали тесто, посыпая кружки коричным сахаром. Теперь моя мать выкладывала их, по три в ряд, на больничный столик на колесиках.

– Можешь съесть, сколько захочешь, – сказала она, – при условии, что будешь брать их правой рукой.