Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

Мне так жаль, Лили. Мне было всего четырнадцать. Я ни в коем случае не хотела причинить тебе боль. Я люблю твоего сына, клянусь. Прости меня. Прости меня. Прости меня.

Через день или два после того, как родители позвонили Джеку, я послала будущей свекрови письмо с извинениями за свое участие в этой любовной связи. Мне казалось, что это достойный поступок, хотя какой могла быть правильная реакция в этой ситуации, оставалось только гадать. Я также хотела представить официальную версию событий со своей точки зрения, чтобы не оставлять недомолвок. Как мне помнится, все, что я написала в том письме, было правдой. И все же, должно быть, я скругляла острые углы и сглаживала грани, защищая те свои роли, которые нуждались в защите: наперсницы моей матери, невесты Джека, запутавшейся молодой женщины, которой отчаянно нужно было знать, что она по-прежнему хороший человек.

– Все в порядке? – спросил меня Джек в машине, кладя руку на мое бедро.

Все определенно было не в порядке. Я не представляла, как встречусь лицом к лицу с Лили. Или с Беном, если уж на то пошло. И не могла отогнать от себя картинку, как моя мать убаюкивает свое разбитое сердце бутылкой бурбона. Под кожей у меня ползали невидимые муравьи, ремень безопасности вреза́лся в шею. Я сосредоточенно смотрела на косяк гусей, летевший над нами вытянутой буквой V.

– Помни, это их дела, не наши, – сказал он.

Я не понимала, как он может в это верить, хотя не в моих интересах было возражать. Намного легче для нас обоих было фиксироваться на их проблемах, а не на своих собственных.

Даже если Джека злило и напрягало то, что я утаивала от него этот секрет, он этого никак не выражал. Джек переложил всю вину непосредственно на плечи Бена и Малабар. Вот на наших родителей он по-настоящему злился. Я понимала его гнев и точку зрения, но у меня не было ощущения несправедливости, сотворенной со мной. Напротив, я терзалась чувством вины и придумывала оправдания поведению каждого, включая саму себя.

Один поцелуй – и Малабар безнадежно влюбилась в Бена. Неужели это было так неправильно? Этот вопрос я постоянно задавала себе. Малабар не ставила себе целью причинить кому-то боль. Она просто хотела того хеппи-энда, который был ей обещан. И что ей было делать теперь, когда принц оказался вычеркнут из сценария? Сердечную боль матери я ощущала как свою собственную. Лили и Бен по-прежнему были друг у друга – их совместная жизнь, их дом, все их экзотические поездки. А Малабар была той, кто осталась ни с чем.

Я выросла с этой драмой, и, несмотря на то что начинала видеть эту ситуацию взрослым взглядом, моя верность по-прежнему принадлежала матери, чья боль, казалось, затмевала муки всех остальных. Также знала, что, если бы мы с Джеком поменялись ролями, я не смогла бы простить его с такой готовностью или закрыть глаза на фундаментальную проблему верности не той стороне. Я была предана матери, а не мужчине, с которым обещала провести свою жизнь: фундаментальное – более того, библейское – предательство.

Остаток пути до Плимута мы проделали в молчании.

Даже в мае сад Лили являл собой впечатляющее зрелище. Вдоль подъездной дорожки Саутеров белели вишни; раскрывались тюльпаны и нарциссы, суля еще более обильное цветение в будущем, что после суровой новоанглийской зимы было весомым обещанием. С ярко-зеленого склона передней лужайки синхронным движением снялась стая белых голубей. Красиво, – подумала я. Словно прочтя мои мысли, Джек заметил, что это, возможно, наш ужин. С другой стороны дома была голубятня и стоял бочонок, в который Бен сливал кровь из голубиных тушек, после того как вскрывал им шеи.

Я услышала Бена раньше, чем увидела.

– Как жизнь? – воскликнул он бодро, выбегая из дома, чтобы поздороваться с нами.

Они с Джеком коротко хлопнули друг друга по спинам, потом Бен подошел к машине с моей стороны. Я чувствовала, что Лили откуда-то смотрит на нас, может быть, из-за занавески. Скосила взгляд на кухонное окно, но зеркальный блеск стекла никого не выдал. Бен крепко обнял меня и не отпускал.

– Мне так жаль, золотко, – шепнул он мне на ухо, и я почувствовала, как ссутулились его плечи, привалившись к моим. Его щеки были гладкими и пахли кремом для бритья. – Я очень тебя люблю и надеюсь, что однажды ты простишь меня. Тебе никогда не понять, как я сожалею о своих поступках.

Итак, вот оно мое извинение, наконец-то. Но что именно означало слово «жаль» в этом контексте? Сожалел ли Бен, что втянул меня во все это в детстве, не думая о последствиях? Переживал ли из-за боли, которую причинил своему сыну и – как следствие – мне? Или, что тоже возможно, он досадовал из-за того, что колоссально просчитался, рассчитывая возможную реакцию жены? Ибо именно так Лили и узнала обо всем, как потом стало мне известно. В конце концов Бен просто решил сам ей рассказать.