Дневник. Том 1

Все композиции Кузьмы Сергеевича были наполнены удивительной гармонией линии, а люди на его картинах прислушиваются к какому-то внутреннему звучанию. Он очень прочувствовал и понял Европу, но русский иконописец пересилил в нем западные влияния. Красный конь[681] не от Матисса, а от Палеха, и дальше от XVI века. Он был очень умен, но с каким-то неожиданным крестьянским, мужицким завитком. С мужицким же мистицизмом и верой в колдовство. Он мне несколько раз рассказывал об одном заседании Вольфилы[682] в первые годы революции. Был доклад о религии. Присутствовали марксисты, священники, раввины. Тогда ведь можно еще было свободно говорить о таких вопросах. Выступил и он, был в ударе и говорил, по-видимому, очень сильно о вере. В перерыве его окружили, и он почувствовал, как из него уходят силы, он обернулся и увидел, что окружен раввинами, которые трогают его за пиджак. «Я определенно чувствовал, как из меня выходят токи, флюиды». Он верил в каббалу, в ее существование. А иногда мне казалось, что он мог быть масоном. Он любил эксперименты. Как-то в один из последних разов, когда я была у них на Кировском

[683], мы разговорились о религии. Он поносил христианство как религию упадочническую, антихудожественную, пущенную в мир евреями на пагубу мира. Кузьма Сергеевич любил парадоксы. А теперь должна прийти новая религия, ведущая к Богу, но сильная, радостная.

Евреев терпеть не мог и всех подозревал в еврейском происхождении, даже Матвеева.

Умер И.И. Рыбаков в тюрьме. Умер Мандельштам в ссылке. Кругом умирают, бесконечно болеют, у меня впечатление, что вся страна устала до изнеможения, до смерти и не может бороться с болезнями. Лучше умереть, чем жить в постоянном страхе, в бесконечном убожестве, впроголодь. Когда я хожу по улицам в поисках чего-нибудь, я могу только твердить: «Je n’en peux plus»[684]

. Очереди, очереди за всем. Тупые лица, входят в магазин, выходят ни с чем, ссорятся в очередях.

Ведь ничего же, ничего нет. Был митинг для работников эстрады по поводу XVIII съезда партии[685]. Крылов говорил, честно глядя в лицо слушающих, а мы так же честно глядели ему в лицо и слушали. А говорил он следующее: «В мире – соревнование двух систем, соревнование, в котором мы оказались победителями. У нас “огромнеющее” (он всегда так говорит) экономическое развитие, у них – снижение. Мы, большевики, единственная партия в мире, которая довела весь народ до зажиточного состояния, и недалеко то время, когда каждый будет получать по потребностям, с каждого по способностям. Т. е. время полного торжества коммунизма».

А пока что я совсем не буду удивлена, если узнаю, что вся наша мануфактура и сырье уходят через лимитрофы[686] в Германию.

28 февраля. Я сегодня видела во сне Алену: звонят по телефону, я слушаю, спрашиваю, кто говорит? Слышу издалека-издалека голосок – это я, Алена. Где ты, откуда говоришь? Из тюрьмы – доносится слабо-слабо ее голос, когда она шутя говорила баском. Я спрашиваю еще, задаю много каких-то вопросов, но больше уже ничего не слышно. Я иду разыскивать ее по тюрьмам. Вхожу в какое-то здание, спрашиваю женщину в меховой шапке, идущую туда же: «Вы не знаете ли, в этой тюрьме есть дети?» Она ничего не отвечает. Я спускаюсь по мраморной лестнице с красной дорожкой. Большая комната, много всякого народа, и вдруг входят дети, девочки, идут парами, и среди них Аленушка. Она выше других, она в чем-то светлом, я бросаюсь к ней, она застенчиво улыбается, не смотря на меня. Я ее целую, целую ручки ее. Она бледненькая, глазки чуть провалились, синева кругом, но веселая. Я спрашиваю девочек, не скучает ли Аленушка, как живет. Ребята наперерыв говорят: «Нет, нам весело, Аленушка не скучает». Я все целую ее, и потом все исчезает. Господи, этот голос из такой дали – это я, Алена.

Бедная я. Совсем-совсем одна. Так любить, как я любила Алену, и потерять. Тут бы голову себе размозжить, а вот живешь.

Аленушка, родная, поддержи свою бедную маму. Такая тоска, и кругом тоска.

20 марта. Гитлер взял Чехословакию[687], послал ультиматум Румынии… Впечатление, что он режет плавленый сыр, и никто не протестует. Протестовать могла бы только Россия.

20 марта. Я забыла в январе написать о возвращении Виктора Литвинова. Оказывается, он благополучно доехал до Москвы, погулял по городу и пошел на главный телеграф посылать телеграмму в Новороссийск, в театр. Шел по какой-то улице, переходил ее, мимо него проехала какая-то машина, он остановился. Его арестовали. Машина была правительственная, и улица, трасса, как теперь выражаются, была тоже правительственная. Его продержали в тюрьме в Москве и в Ленинграде семь месяцев. Он ничего не делал, но много читал беллетристики. Первый раз прочел «Анну Каренину»[688], пополнел, имеет цветущий вид.