Дневник. Том 1

Толстой был совершенно потрясен, они очень дружили последнее время. В ноябре, когда они были у нас, Людмила говорила: «Мы всячески избегаем знакомства с высокопоставленными людьми. Или они оказываются вредителями, или неинтересны. Они похожи на человека, сидящего у руля: машина дерет 500 километров в час, он держится обеими руками за руль, трясется, по сторонам уже не смотрит и думает только об одном – как бы не погибнуть. Мы очень дружим с Михаилом Ефимовичем». Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

22 апреля. Противнее зимы я не переживала. Какая-то мелкая гадость кругом. Интриги, склоки, грязь, мещане, тошно. Обнаженность звериных инстинктов нашего времени проявилась во весь свой рост после смерти Петрова-Водкина. Мария Федоровна осталась совершенно беспомощной с глупенькой, хорошенькой Аленушкой. Квартира из трех комнат и верхняя комната, служившая Кузьме Сергеевичу мастерской. Всего 78 метров. Вот эта-то верхняя комната явилась предметом вожделения всего Союза художников. Примерно за месяц до смерти Кузьмы Сергеевича пришли из горкома ИЗО от художника Кручинина с просьбой уступить мастерскую, т. к. он, дескать, пишет картину в полтора метра! Мария Федоровна расстроилась ужасно, она мне говорила: «Je vois que si K.C. meurt, on va nous chasser de notre appartement»[702]. Мы все ее успокаивали, я позвонила Манизеру, Белкин поговорил с Рыловым.

После смерти Кузьмы Сергеевича квартиру у семьи не отобрали, но на другой же день после похорон выключили телефон. Мария Федоровна пришла в отчаяние и попросила меня поехать к директору телефонного управления. Ведь Петров-Водкин был членом Ленсовета. Я съездила.

Телефон включили.

28 апреля. Мне представляется тело России покрытым гнойными нарывами, везде бестолочь, бесхозяйственность, вредительство, склоки, доносы, все заняты мелкими и крупными пакостями, которые надо сделать своим соседям, из-за этих дров и щепок не видно ничего светлого, святого, не видно России. Смотрю на лица людей, стоящих в верстовых очередях: тупые, обозленные, без всякой мысли, испитые. Они, эти люди, могут стоять в очереди часы, дни, сутки. Терпению их нет границ. Это не терпение, а тупость и маниакальная мысль: дают селедки. Неужели ты не обойдешься без селедки? Нет. Это самовнушение, убившее все остальное.

Донести, сделать гадость, погубить соседа, выслужиться на этом – тоже маниакальная мысль. Ведь никаких же интересов нет. Слушала вчера «Дон Жуана»[703]

 – какая музыка, какой финал! Как отдыхаешь! И какими далекими и маленькими, маленькими кажутся все эти людишки из Госэстрады, старающиеся мне вредить. Как с Эйфелевой башни смотришь на землю.

Был сейчас Свиридов, играл свою музыку к «Руслану»[704]. Разговорились. Талантливый и славный юноша, и не как все, говорит нештампованными фразами.

Рассказал, что зашел вчера в церковь: 5 лет, как не бывал, и осталось от этого посещения радостное чувство, хотя человек и неверующий. Свечи, запах ладана, лики образов, тишина, воспоминания детства.

Очень талантливый, пока еще под сильным влиянием Шостаковича.

29 апреля. Иду по Фурштатской к Литейной, встречаю гражданку с тазиком, наполненным кислой капустой. Как теперь все делают, бросаюсь к ней: «Гражданка, где вы брали капусту?» А капусты эту зиму нет нигде, на рынке она стоит 7 рублей кило (ананас – 20 рублей кг), и за ней огромнейшие очереди.

«Где нам дали, вам не дадут», – был гордый ответ. Я засмеялась. Все понятно. Рядом находится распределитель НКВД. Наши хозяева – стрептококковая инфекция, разъедающая организм страны. За их заслуги можно и капусты дать.

8 июля. Москва. А.Я. Бруштейн, у которой я была вчера, сказала замечательную вещь. Говоря об А. Толстом: «Важно знать, что служит человеку меридианом жизни. Можно жить у Парижского меридиана, меридиана Гринвича, острова Ферро[705]

, а можно меридиан вести от собственного, любимого пупа. Просидев с А.Н. на длинном совещании драматургов[706], мне показалось, что его меридиан от пупа. Он говорил только о себе, о своих пьесах, о том, что их замалчивают, и т. д.».

Остроумно и, пожалуй, верно.

Рассказывала она про писательские мытарства. Сделан фильм на тему ее пьесы «Розовое и голубое». Осталось на четыре дня съемки, стоил уже 1 млн 200 тыс. Всеми признан прекрасным, назначают нового начальника Дукельского, он снимает все, что находится в работе, не смотря[707]. Это прошлое – надо только современное. Пишут из школьной жизни, захватывают Испанскую войну. Глядишь, в Испании катастрофа[708], – сценарий уже не звучит. Я обратилась к ней за советской современной пьесой. И слышать не хочет. Будет писать из Гофмана что-нибудь для Образцова и меня. Вот тебе и на! Хочу, говорит, отдохнуть и залечить свои синяки.

Мои синяки залечит только смерть. Вася. При таких способностях ни шагу вперед, не работает, у Наташи на поводу, «муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей»[709]. Хуже – просто кухонный мужик.