Дневник. Том 1

5 сентября. Была у Елены Яковлевны Данько и Янсон. Е.Я. летом отдыхала в Доме творчества в Детском, бывшем доме Толстого. Жил там и Б.А. Лавренев. Когда до них дошли слухи об убийстве Райх, Лавренев поехал к военному прокурору и привез от него такую версию: З.Н. вызвали по телефону в Москву, якобы желая сообщить новости про Всеволода Эмильевича. Она приехала поздно. Вслед за ней пришли убийцы. Ее нашли с выколотыми глазами, объясняют это легендой, что в зрачке умирающего запечатлевается то, что он видит в последний момент[727]. Убийцы будто бы этого побоялись. Елена Яковлевна говорит, что Лавренев – страшный человек, по-видимому, слишком уж хорошо осведомленный о делах НКВД. О Старчакове печально: он расстрелян как враг народа. Не хочется этому верить; Лавренев его терпеть не мог, помню, как он мне называл его склочником, человеком с отвратительным характером. Когда-то они вместе работали где-то в Средней Азии, и там, очевидно, зародилась их взаимная антипатия. А.О. называл Лавренева голодной акулой.

В одно время с Е.Я. в Доме творчества жил молодой писатель Хмельницкий. У него была привычка, сочиняя, ходить по саду взад и вперед вдоль забора. Остальные лежали на шезлонгах, сидели на террасе, беседовали. Приехал директор Литфонда Ванин и, увидев такое мирное времяпрепровождение, впал в ярость и отчитал писателей как следует, как маленьких детей: они-де не работают, это Дом творчества, а не болтовни и т. д. Особенно досталось Хмельницкому. В ответ на это Хмельницкий написал в книге отзывов на первой же странице эпиграмму на Ванина, смысл которой был таков: Ад охранял Цербер о 100 головах, писателей же охраняет безголовый, но от этого не легче. Скандал произошел невероятный. Хмельницкий был объявлен классовым врагом, чуть что не врагом народа, на него будет донесено прокурору, НКВД. Состоялось общее торжественное собрание писателей для обсуждения поступка Хмельницкого, и всему была придана политическая, контрреволюционная подкладка. В конце концов встал некто Орлов, у которого хватило мужества сказать, что поступок Хмельницкого можно назвать бестактностью, но политического в этом нет ничего, и никогда эпиграммы не трактовались как политические выпады. За Орловым молчавшие до тех пор заговорили тоже, и Хмельницкому был вынесен только строгий выговор.

24 октября. Прочла сейчас пьесу Чапека «Мать». Она идет в Александринке[728]

. По-моему, ее бы следовало снять с репертуара. Она направлена против войны, против агрессии. А мы сейчас и агрессоры и помощники агрессивного фашизма. Что поделывает сейчас Коминтерн[729], мне хотелось бы знать. Логически рассуждая, весь не только коммунистический, но и просто демократический мир должен бы перестать подавать нам руку, говоря житейским языком. Может быть, это все тот урок миру ad absurdum[730], от противного, о котором говорил Чаадаев

[731]?

6-го [октября] я вернулась из отпуска. Прожила с 7-го <по> 29-е на Селигере[732] у Н.В., поехала в Палех, оттуда домой. 29-го поехала на лодке до парохода в Неприе[733]

, часа два с половиной ждала опоздавшего парохода, сидя в полуразрушенной баньке у озера. В озере отражался розовый закат, появились звезды. Настали сумерки. Было очень холодно. Пароход, ночевка в Доме крестьянина. Целый день на вокзале в Осташкове[734]. Часа три в Бологом до 2 ночи. Шуя. Ночевка у уборщицы. Дорога вечером на лошади в Палех. Закат. Чудный лунный вечер, осенний запах леса, земли, увядших листьев. Золотые прозрачные березовые перелески. С наслаждением вдыхала я этот аромат, напоминающий Ларино, поездки верхом по осенним лесам.

День в Палехе. Ночью поднялась снежная вьюга, к утру снега намело пол-аршина, на рынок приехали на санях. Одела валенки, огромный овчинный тулуп с большим воротником, шерстяной платок на голову и пять часов ехала до Шуи, колеса облипал снег. Зорька еле шла. Обе легковые машины артели забраны на военные нужды, т. е. забрана одна, другая «разута».

Нечего сказать, подготовлены к войне. А ведь, по словам и газетам, готовимся все 20 лет.

Опять целый день в Шуе, ночевка у той же уборщицы Чебыкиной, хождение к ней по занесенным глубоким снегом шпалам с версту. И, наконец, мягкий вагон, лежу 28 часов и наконец отдыхаю в тепле за весь свой отпуск.