Дневник. Том 1

Это все надо было бы заснять, это уже искусство прошлого, кому же в колхозе придет в голову украшать свое жилище? Я спросила у старого превосходного мастера А.В. Котухина, как у них хватало время на резьбу наличников. Он мне ответил: «Вот придешь из мастерской (он был иконописец), устанешь и для развлечения, для души берешь доску и режешь что в голову придет». Оттого такое разнообразие в рисунке.

Опять день в Шуе.

А прошлый раз я пошла с утра завтракать в ресторан и наблюдала, чем люди питаются.

Было 11 часов утра.

2 сотки водки, 2 бутылки пива, которое пьют с солью, тарелка щей. Другая компания из трех человек за время моего обеда выпила 1½ литра водки, пива без счета и по одному блюду первого или второго. Это были, по-видимому, «хозяйственники», какие-нибудь «завы». В высоких сапогах, куртках, отделанных барашком, рожи у них постепенно краснели; они вели какие-то хозяйственные разговоры. У таких людей особый хозяйственный жаргон.

Пьют все, пьяные везде. Валяются, как скоты.

От поездки осталось какое-то донельзя грустное впечатление, даже мучительное.

И в Палехе после ареста А.И. Зубкова у всех тяжелое настроение. Созидать трудно, а разрушать – ой, как легко.

1941

23 <августа>. Была у Данько, Наташа после дизентерии еле-еле двигается. Я пыталась ее уговаривать не уезжать, но она мне ответила: «Мы хотим уехать, не быть в Ленинграде, когда придут немцы». Я не стала настаивать. Перевезли ко мне с Бебутовой кардонку и небольшой чемодан с фарфором. Хотелось бы спасти его как можно больше. Е.Я. ежедневно увозит мне книги, но сколько их еще останется! Мне как-то бесконечно обидно за Наташу, и я все-таки уверена, что это спаниковала Елена Яковлевна. Фарфоровый музей[748] увезен в Саратов, туда они и надеются пробраться. Деньги у них есть.

25 <августа>

, вечер. Утром заходила Елена Яковлевна. Она ежедневно ездит в Союз писателей, где должны дать какой-то талон на эвакуацию[749] и известить, когда поедет эшелон. И до сих пор ничего не известно. Она рассказала, что директор Фарфорового завода Диккерман, умный, энергичный, толковый еврей, в самом начале войны устроил себе командировку в Ирбит[750] для организации автосвечного завода. Ему был дан вагон, в который он погрузил один заводской станок для автосвечей, свою квартиру и семью с тещей и прочими родственниками. Вероятно, теперь к нему в Ирбит стягиваются со всей страны родные. Когда он поступил на Фарфоровый завод, он во всех цехах снял старых заведующих и понасажал своих родных. Теперь они все уехали и оголили цеха. Директором он вместо себя оставил бывшего токаря, старого работника, очень тупого, который окончательно развалил работу. Художественную часть сразу же закрыл. Наташа на днях пришла брать расчет, и ей не с кем было даже и проститься. Она нашла только старого вахтера, который так же, как и она, прослужил 27 лет на заводе. Он заплакал. Им рассказывал очевидец, что когда на заводе «Большевик»[751] собрали митинг по поводу воззвания Ворошилова[752]

, оратору не дали говорить. Его речь о защите Ленинграда и народном ополчении встретили криками: «Что нам с вилами, как на французов, против немцев выходить? С танками и самолетами вилами бороться? Нас предали!» А на митинге на Фарфоровом заводе говорили о патриотизме и махали руками те, у которых в кармане уже были талоны на эвакуацию. Остающиеся молчали!

«Да, – грустно сказала Елена Яковлевна, – нас предали». Наташа принесла из ТАСС сенсационную новость: немцы вошли в Персию, а мы и англичане двинули туда же войска[753]. Масштаб борьбы за мировую гегемонию разрастается и грозит разрастись еще больше. Мы, СССР, на положении Китая – мы нужны немцам, как утильсырье для борьбы с Англией. Унизительно и стыдно. Стыдно за то, что страна была 23 года в руках шайки глупых полуинтеллигентов, приведших ее к позору.

Родители Катиной прислуги Веры живут около Острова. Вера была в отчаянии, уверенная в их гибели. На днях оттуда пришел мальчишка-подросток и рассказал следующее. Их деревню немцы не бомбили, жителей не трогали, велели им переделить землю, коров и прочий колхозный скот и ушли. Крестьяне в восторге. Мальчик попросил, чтобы его отпустили в Ленинград, где живут родители. Его отпустили, и он пошел. Он встречал на дороге немецкие посты, штаб, везде его допрашивали, кормили и отпускали дальше. В таком роде это уже не первый рассказ я слышу, и это разнесется по колхозной России как по телеграфу. Результаты скажутся скоро. Мы вспоминали с Еленой Яковлевной первые годы революции – творческие годы. «Одним словом, – сказала я ей, – за двадцать три года нам пришлось видеть grandeur et décadance de l’empire. La guerre et la vergogne»[754].

Кукольные театры тоже «драпают». Деммени, Шапиро и Гензель получают вагон.

Заходили Беляковы. Шапиро собрал коллектив и осмеял все большие театры за бегство, объявив, что их театр едет в гастрольную поездку, а отнюдь не бежит. Чего бежать Деммени? Я думаю, у него совесть не совсем чиста.