Дневник. Том 1

Теперь недалеко то время, когда «устремися стадо по брегу в море, бяху же яко две тысящи и утопаху в море» (от Марка, гл. 5, 13).

27 <августа?>. Утром пришел Кочуров, давно я его не видала. Принес массу слухов: Гитлер прислал ультиматум – объявить Ленинград открытым городом и вывести войска[755]

. Англия это будто бы поддерживает. На днях должны произойти какие-то крупные события. До него заходила Елена Яковлевна. По дороге в Союз писателей занесла пакет с книгами. Я долго уговаривала отменить поездку. «Вы понимаете, – говорила я, – Россия сейчас подожженный с четырех углов муравейник. Хабаровск и Владивосток эвакуируют. Ташкент не принимает, с юга и с запада тоже бегут в панике, – куда вы поедете с Ольгой Осиповной, которой семьдесят семь лет, поедете в теплушке». Она ушла. А немного позже, уже при Кочурове, вернулась с окончательно растерянным видом. Отъезд эшелона отложен на семь дней. Их обстрелял пулемет, еле удрали, несколько человек были убиты.

Муся Гальская рассказывала Л. Насакиной, как ее отправили из Союза писателей на работы: привезли в болото, ничем не кормили, свежей проточной воды не оказалось, и они процеживали через полотенце грязную, червивую болотную воду. Спали на том же болоте. Через два дня у нее распухли ноги, и ее отправили в Ленинград. Всякое живое и нужное дело принимает у нас какие-то мертво-формальные уродливые формы. Берут на работу беременных, у которых происходят там выкидыши, больных.

31 августа. «Право на бесчестье» мы заслужили полностью – мы даже не ощущаем бесчестья. Мы давно потеряли не только всякий стыд, но самое понятие чести нам совершенно незнакомо. Мы рабы, и психология у нас рабская. У всего народа. Нам теперь, как неграм времен дяди Тома[756]

, даже в голову не приходит, что Россия может быть свободной; что мы, русские, можем получить «вольную». Мы только, как негры, мечтаем о лучшем хозяине, который не будет так жесток, будет лучше кормить. Хуже не будет, и это пароль всего пролетариата, пожалуй, всех советских жителей. И ждут спокойно этого нового хозяина без возмущения, без содрогания. Говорят, немцы всё же лучше грузин и жидов.

До чего мы дошли, и до чего нас довели. На днях я прочла нашу ноту иранскому правительству[757]. Пропустила из-за этой ноты свою очередь на яйца. Стояла долго в длинном хвосте какого-то двора на Литейном. Двигалась медленно. Я решила сходить в булочную, взять хлеб по карточкам[758]. Хлеб получила очень быстро, и черт меня дернул остановиться перед газетой. Я начала читать и забыла про этот пяток яиц, который имела получить. Эта нота была для меня откровением. Когда я прочла длинный перечень всего того, что Советское правительство уступило, отдало персам в 19-м году, я только вслух твердила: черти окаянные.

Всё то, о чем болели цари со времен Алексея Михайловича, что спешно достраивали от 1914 года до 1918-го, т. е. во время войны, всё это Ленин с Троцким отдали без сожаления и без малейшего понимания политического и стратегического значения того, что уступали, без сожаления; а теперешние умники еще хвастаются своей политической безграмотностью. И мне стало совершенно ясно, что Ленин был неумный и никак не государственный человек. Он был подпольный революционер, наторевший в полемике во французских и швейцарских кафе, пошедший на компромисс с немцами, чтобы сделать свой эксперимент. Для этого понадобилось обмануть мужиков. Обманули и создали ЧК из человеческих отбросов. Очень быстро Ленин увидел, что опыт не удался и объявил НЭП. Тут его пристукнули, а собственный сифилис помог разложению[759]. Он пережевывал уже устаревшего в Европе Маркса и разразился парадоксом: «Каждая кухарка может управлять государством». Вот и доуправляли. Где золото, содранное с церквей, где золото, выпаренное у жителей? Я думаю, многое ушло к сионским мудрецам.