Дневник. Том 1

Мелик-Пашаев дирижировал в Москве гораздо глубже, чем теперь Коутс. Коутс груб и поверхностен.

После всех этапов начала, после горестных женских стонов, колыбельной и похода, симфония разливается широкой русской песнью, которая все побеждает.

Старчаков благодарил меня за билет; я ответила, что меня-то благодарить не за что. «Ну что вы, вы же вдохновительница целой жизни».

Я засмеялась. Нечего сказать, вдохновительница.

Я пытаюсь заинтересовать себя кукольным театром, но я делаю это насильно, без Алены ничто меня увлечь не может. Такая тоска, такая тоска без нее, и чем дальше, тем больше. Я не могу без мучительной боли видеть девочек ее возраста. Я на них гляжу, я вижу какие-то черты сходства, как это могло быть, что я ее потеряла. Алена, Алена – единственное счастье, единственное тепло моей злополучной жизни. Деточка моя родная.

1935

26 февраля. Старчаков: Алексей Николаевич говорил ему, что переделал «Петра» для детей, Детгиз (Семашко) много ему должен. «Для кого вы еще теперь писать будете, Алексей Николаевич? – спросил его Старчаков. – Для жесткокрылых или для ластоногих?»

Старчаков: «Читаю Горького. Он просто глуп, или это отсутствие культуры. Эти люди ходят, ходят, как будто все хорошо, а потом возьмут и высморкаются в скатерть», – и прочел выдержку из Горького: «вытряхнул из бороды улыбку» и т. д.

«Скучно, – говорит Старчаков, – все засели в свои норы, никто ничего не пишет. Федин сидит в Петергофе, нервничает, написал 60 страниц и ни с места». Я попыталась ему объяснить, почему это происходит. Всякому страшно оказаться avec Макар et ses veaux.

10 марта

. 3-го утром ко мне приехала барышня по поручению жены Стрельникова: ниоткуда, говорит, я не жду помощи, как от Шапорина. 1 марта в 4 часа ночи пришли к Н.М. с обыском. Обыск был крайне тщательный, перерыли даже все игрушки, вскрывали их, взяли: игрушечные погоны и карточку священника, оставшуюся после старушки няни. «Отобрал он также, – рассказывала Нина, – серебряное кольцо от салфетки, но я на виду у него взяла и положила на место, он ничего не сказал. Стал он белье все из комода вытряхивать и кидать, я ему говорю: “Как вы, гражданин, труда не уважаете, я это белье крахмалила, ночь гладила, а вы все перемяли”. Он тогда стал аккуратно вынимать». Известие об аресте Стрельникова меня поразило: всю революцию человек работал у всех на виду, да еще в таком театре, как ТЮЗ. Что же предпринять? Я дала адрес Ю.А. в Москве и Клину, жена Н.М. решила к нему послать кого-нибудь.

6 марта утром слышу мужской голос меня спрашивает у Лизы, затем отворяется дверь – и на пороге Стрельников. Я подумала, что его выпустили, обрадовалась. 5-го вечером ему объявили, что в пятидневный срок, т. е. 10-го, он должен выехать минус 15[540]. Дали карту и предложили выбрать. Он выбрал Саратов. Состояние Н.М. было близко к невменяемости. «Чем я заслужил, чтобы со мной поступали как с последним бродягой? В конце концов, я ничего не имею против отъезда, но дай же собраться, у меня семья, жена, двое детей, племянница, архив, библиотека. Сколько раз я проходил мимо людей, у которых, вероятно, тоже было горе, я об этом не думал, я приехал к вам, зная, что вы любите меня. Перед другими, на улице я держусь, но больше я не могу». Он говорил без остановки, в полном отчаяньи. Ходил взад и вперед по комнате. Я пыталась успокоить его, дала капель. «В четыре дня собраться, имея за собой единственную вину – называться фон Мезенкампфом, мне доказывали, что я Мейндорф, проработав 17 лет при советской власти, это чудовищно». Перед уходом, прощаясь, он мне сказал: «Если бы я не был в таком состоянии, я бы встал перед вами на колени и вас поцеловал». По-видимому, он чем-то был очень тронут, мы поцеловались.

Я в тот же день послала два спешных письма Васе, в Клин и Москву (с Юрием я не переписываюсь), а 7-го решила написать еще и Юрию по адресу Кубацкого, съездила в Ленинград и послала с поездом. Я знала, что 8-го будет правительственный просмотр оперы[541], и поэтому телеграфировала Толстому, чтобы он предупредил Юрия о том, что ему есть у Кубацкого спешное письмо.

Стрельников обратился в Союз советских композиторов. Когда он был у меня 6-го, я позвонила Ашкенази, сказала, что Н.М. высылается, необходимо хлопотать об отсрочке через Иохельсона. 7-го в Союзе получила за это упрек от Абрама Абрамовича: «Разве можно говорить по телефону о высылке, ведь я уже сидел». Высылают из Союза композиторов еще Штамма и[542] – все с немецкими фамилиями.