Дневник. Том 1

Перебирая бумаги, я нашла черновик своего письма в стихах от 23 сентября 16 года! – где я писала Юрию: «Талант и лень две вещи несовместные». И еще: «Трудоспособность – гения симптом»[554]. Не так уж это глупо сказано.

Сегодня Вербное воскресенье, чудная погода. Я ходила на кладбище. И каждый раз, идя туда, я зажмуриваю глаза и вспоминаю дорогу в St.Germain[555]

, в особенности в такой ясный солнечный весенний день. Долина Сены. Аленчик мой родной, родной, родной, что ты со мной сделала? Господи, как хорошо было. И ничем не залечить, и ничего не вернуть. Я забываю себя и свое горе, только пока работаю с марионетками, словно я в сказку во сне переселяюсь. Оттого-то мне так и хочется наладить эту работу. (Не забыть бы Алениного чудного словечка «туманится».)

Март месяц – словно какая-то ужасная, из страшного сна, лавина проползла, разрушая семьи, дома. Все это настолько неправдоподобно, что вот было и есть, а не веришь. 13 марта мне позвонила Лида Брюллова (Владимирова), меня дома не было; утром 14-го я звоню им – соседка отвечает: «Лидия Павловна ушла по делам, 16-го они уезжают». – «Куда?» – «В Казахстан. Все трое». В три часа я была у них. Разгромленная комната, голые стены. Месяц тому назад мы у них пили чай, так было уютно. Люди входят, уносят вещи, укладывают. Они совершенно спокойны, в особенности Лида и Наташа, хотя на них и лица нет, похудели, побледнели. Наташа что-то стирала, все время напевая веселые песенки. 12 марта им дали распоряжение уезжать 15-го, [Дмитрий Петрович] еле выторговал еще один день. Рояль, шкаф удалось продать, кое-что распихали по знакомым. Ехать в Атбасар. Лида рассказывала, как трогательно провожали, верней, прощались с ней в ТЮЗе, где она прослужила 12 лет управделами. «У нас в ТЮЗе замечательно хоронят, кто бы это ни был, уборщица ли или артист. Трогательно и сердечно. И вот мне заживо пришлось пережить свои похороны, только без пенья».

Т.к. был прецедент с Никитой, то Вася предложил Наташе жениться, на что бедная девочка согласилась. Очень уж хотелось ей доучиться, и что делать ей в Атбасаре!

14-го Вася угрюмо сидел у них в тени высокого готического стула чуть не плача, время уходило, а предложения он делать не решался. Мое положение было глуповато, т. к. еще до его прихода я с Лидой говорила об этом, и мы порешили, что это единственный выход. Накануне Наташе предложил то же самое Митя Радлов, влюбленный в нее, но она отказала, именно боясь его любви. Пора было уходить. Наконец, воспользовавшись, когда мы остались одни, я ему посоветовала поторопиться, он нашел Наташу где-то в коридоре, и через пять минут у них все было решено. Он стал дозваниваться в НКВД почему-то по совету Никиты; там ему ответили, что им нужно подтвержденье от отца, тогда они разрешат девочке остаться. Помчался в Москву, и 16 марта Ю.А. прислал телеграмму в НКВД. А теперь Юрий здесь уже неделю, и они ничего не предприняли.

15-го Вася уехал. Он мне говорил, что ходил по улицам и плакал. На вокзале, когда он посылал телеграмму, рядом с ним юноша писал телеграмму, и Вася подсмотрел – на ней стояло: «Бубнову, копия Сталину. Отца высылают, осталось два месяца до окончания вуза, умоляю разрешить…» – наивный дурачок.

Заходила я к ним каждый день, была и 16-го перед отъездом, к сожалению я не смогла их проводить, у меня была последняя репетиция чапыгинского спектакля[556]. Я долго сидела, все ждала спасительной телеграммы из Москвы. Их комната была уже абсолютно пуста, мы сидели у Вероники. Милая З.Я. Матвеева принесла им валенки. [Продолжала ходить безрезультатно в НКВД. Пришла – следователь раскричался: «Да что вы, гражданка, воображаете, есть нам время телеграммы рассылать!» – и ушел. Знакомая Владимировых поехала в Москву, была у военного прокурора, и телеграмма была послана.]

В те же дни в «Вечерней Красной газете» была заметка под заглавием: «День птицы

»[557]. «В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворечники и водружать их в садах и скверах, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров!» Трогательно. А десятки тысяч людей всех возрастов, от новорожденных до восьмидесятилетних старух, выброшены в буквальном смысле на улицу, гнезда разгромлены. А тут скворечники.

В одно из моих посещений НКВД, пока я сидела и ждала аудиенции, пришла дама с девочкой лет двух на руках. Девочка славненькая, голубоглазая, улыбалась, а на щеках стояли две крупные слезинки. Она вызвала какого-то типа, вероятно, своего следователя: «Я не могу завтра ехать, у меня нет ни гроша денег, куда я с ребенком без гроша поеду». – «Продавайте вещи». – «Я продаю, но что я могу продать в три дня, связанная ребенком». Он ушел, она же стала целовать девочку, целовала, как будто всю любовь хотела вложить в эти поцелуи, и приговаривала: «Чьи это глазки, мамины, а Туся чья, тоже мамина», – и опять целовала, верно, черпая силы в своей любви. Я не в силах была смотреть на нее. Следователь куда-то ее повел, и чем дело кончилось, не знаю.