Дом Соммерсов, построенный на холме и предоставленный на милость всем ветрам, как паутина на ветру, было никак невозможно обогреть целиком, несмотря на угольные жаровни, которые служанки разжигали семь месяцев в году. Простыни всегда были влажные из-за упрямого северного ветра, а спать ложились с бутылками горячей воды в изножье постели. Тепло всегда сохранялось только в кухне, где никогда не гасла дровяная печь – исполинское сооружение, выполнявшее множество задач. Зимой в особняке дерево скрипело, доски расходились, и казалось, что костяк дома вот-вот отправится в плавание, точно старинный фрегат. Мисс Роза так и не приспособилась к тихоокеанским бурям, как не могла привыкнуть и к подземным толчкам. Настоящие землетрясения, из тех, что переворачивают мир вверх тормашками, происходили приблизительно раз в шесть лет, и в такие моменты Роза демонстрировала удивительное хладнокровие, но ежедневная дрожь земли, сотрясавшая ее жизнь, действовала на англичанку угнетающе. Роза не желала ставить бокалы и фарфор на нижние полочки ближе к полу, как поступали чилийцы, и всякий раз, когда мебель в столовой начинала ходить ходуном и тарелки разбивались вдребезги, она во весь голос проклинала эту страну. Гардеробная находилась на первом этаже, и там Элиза и Хоакин любили друг друга на большой стопке кретоновых[8]
занавесок в цветочек, которые летом вешали в гостиной на место тяжелых штор зеленого бархата. Они любили друг друга в окружении величественных шкафов, шляпных коробок и тюков с весенней одеждой мисс Розы. Им не мешал ни холод, ни запах нафталина – они находились по ту сторону бытовых неудобств, по ту сторону страха последствий и по ту сторону собственной щенячьей неуклюжести. Они не знали, как это делается, но изобретали прямо в процессе, потеряв голову и память, в полнейшей тишине, ничего не умея, но помогая друг дружке. В двадцать один год Хоакин был таким же девственником, как и Элиза. В четырнадцать лет он, чтобы порадовать матушку, принял решение стать священником, но в шестнадцать открыл для себя вольнодумное чтение, провозгласил себя врагом церковников, но не религии и решил оставаться непорочным, пока не выполнит свое обещание и не вытащит мать из нищенского конвентильо. Хоакину это казалось малым воздаянием за ее неисчислимые жертвы. Несмотря на девство и на великий страх, что их обнаружат, юноша и девушка в потемках сумели найти то, что искали. Они расстегнули пуговицы, развязали узлы, отбросили стыд и обнажили себя друг перед другом, упиваясь чужим воздухом и чужой слюной. Они вдыхали сумасшедшие ароматы, лихорадочно прилаживали это туда, а то сюда, искренне желая расшифровать загадки, достать до самого дна и вместе сгинуть в одной пропасти. Летние занавески были испачканы горячим потом, девственной кровью и семенем, но ни один из двоих не обратил внимания на эти следы любви. В темноте они могли только определить очертания второго тела и измерить доступное пространство, чтобы в горячке объятий не обрушить стопки коробок и вешалки с платьями. Они благословляли ветер и бьющий по крыше дождь, потому что эти звуки заглушали скрип половиц, но галоп их собственных сердец, прерывистое дыхание и вздохи любви звучали так оглушительно, что Хоакин и Элиза удивлялись, как это они не перебудили весь дом.На заре Хоакин Андьета вылез через то же библиотечное окно, а обескровленная Элиза вернулась в свою спальню. Пока она спала, завернувшись в несколько покрывал, Хоакин прошагал два часа под дождем, спускаясь с холма. Юноша пересек притихший город, не замеченный сторожами, и вернулся домой как раз в то время, когда церковные колокола призывали к первой мессе. Хоакин рассчитывал войти незаметно, умыться, сменить воротничок и отправиться на работу в мокрой одежде за неимением второго костюма, но мать не спала и дожидалась его с горячей водой для мате и вчерашним поджаренным хлебом – как и всегда по утрам.
– Где ты был, сынок? – спросила она так печально, что он не смог ее обмануть.
– Я учился любви, мама, – ответил Хоакин и радостно обнял мать.