Дочки-матери

— Ну да, ты ж в магазин идёшь в аккурат после обеда — хорошее раскупили давно. Ушлые бабы к открытию идут, а таким разиням, как ты, потом кости и достаются. Вот Семёныча супруга как ни придёшь — и холодец, и котлеты, и антрекот. И морозилка забита наперёд, одних курей штуки три — дверца не закрывается. А я, значит, надрываюсь, вас, дармоедов, кормлю, а в благодарность манные биточки получаю с киселём. Спасибо, жена дорогая, утешила! А ведь не будь меня, вы ж все с голоду помрёте. Да на одну твою Люську сколь денег уходит! Сама сочти: то ей форму, то портфель, то ботинки стоптала, то тетрадки кончились. Прорва, а не ребёнок. Мой Колька по два года школьную форму таскал. Вот только рукава стали коротки и штаны выше щиколоток, тогда новую и брали. Я ему всегда говорил, собьёшь ботинки об мяч — так и будешь по школе щеголять в рваных. Так он аккуратненько: школьное поставит в сторонку, старые рваные кеды наденет — и во двор. А твоя нацепит хорошую вещь — и ну красоваться. Никакого соображения! Я видел, как она гулять ходит. Аж застыл, портфель под задницу подложила — и с горы! Это ж… — Иван Никифорович порозовел от возмущения, вспомнив случай чистого надругательства над несчастным портфелем. — Да вы меня по миру пустите скоро!

Галя старательно кивала, морщила лобик, смотрела жалостливо прозрачными глазами, словно речь шла не о ней и не об её собственной дочери, а рассказывал муж историю, что приключилась с кем-то. И непременно надо показать интерес и проявить сочувствие. И всё, что говорится, не проникало ни в голову, ни в сердце, а всего лишь кружило вокруг, словно голос диктора, читающего очередную книгу по радио.

— Вот и соображай, — подытожил супруг. — Мне за вас держаться резону нет. Я ещё не древний старик, враз могу новую семью создать — только свистни. Это тебя с двумя спиногрызами никто не возьмёт, а я человек свободный. Хоть за Кольку ещё маленько платить осталось, но алименты всё одно — пополам поделют, копейки получишь. Вот, Галя, думай, стоит ли оно того? Я тебя из нищеты взял из коммуналки с нагулянным дитём, а мне вместо благодарности одно расстройство.

Галина опешила. Как это: решай и думай? Батюшки, это кроме вечных хлопот по дому ещё и голову морочить? И чего решать? Знамо дело, что лучше замужем за Ванечкой, чем брошенкой с деточками, но чего конкретно она должна сделать, чтобы счастье семейное из рук не упорхнуло?

Иван Никифорович промолчал. Но с этого дня он то и дело изводил жену попрёками, и все они так или иначе сводились к Люсе. И постепенно, недалёким своим умом Галина наконец поняла, что мир и спокойствие в семье возможны, но только без дочки. Как поступить дальше, она хоть лопни — придумать не могла и при каждой ссоре, на которые супруг не скупился, смотрела на него жалобными глазами, сложив под грудью руки. Ванечка умный, пусть он и предлагает выход. Не взашей же родное дитя вытолкать? Иван Никифорович смекнул, что жена ради его спокойствия готова на любые уступки. Но желая в собственных глазах — а тем более в глазах Галины — оставаться человеком порядочным и рассудительным, что печётся вовсе не о себе, заявил:

— Галя, я человек обстоятельный, всё узнал, выспросил у знающих людей. Надо твою девочку в интернат на обучение отдать. И ей лучше, и нам спокойней. У тебя и порядка никакого, и с мальцом по больничкам ходить надо. А там учителей и воспитателей целый отряд. Всё по режиму, по-правильному. И спать вовремя, и поесть, и уроки поделать. Ты за ней дома не усмотришь. Хоть перестанут в дневник жаловаться, что, мол, опять пластилина нету или красок каких. Потеряет карандаш, ей новый выдадут. Опять же, денег меньше из семьи-то пойдёт. Мне что, я об тебе с мальцом переживаю.

Галя приоткрыла безвольный рот, тонкие бровки собрались к переносице. А что? Раз так лучше всем будет. Значит, дел станет в два раза меньше, соответственно, и хлопот тоже. Вот ведь Ванечка придумал-то как хорошо! А даже если она что-то недопоняла или есть в этом заманчивом предложении свои подводные камни, по-любому выбор между интернатом и перспективой оказаться брошенной женой очевиден даже младенчику. Может, тогда и муж станет меньше раздражаться по пустякам, а Лерик — спокойно спать днём, предоставив матери возможность и самой вздремнуть немного.

Люся поначалу восприняла новую жизнь как очередную поездку в лагерь. И только потом спохватилась, что домой ей попасть можно только на выходные, а со школой, к которой она испытывала стойкое отвращение, связана намертво, словно обречена в ней жить. Как ни крути, надоевший лагерь не имел никакого отношения к учёбе. Пусть и соблюдали там режим и распорядок дня, но всегда оставалась надежда, что смена закончится и отвезут домой. А теперь-то и надежды нет. Люся ревела, упрашивала мать не оставлять её на целую неделю в интернате. Клялась, что учить всё будет, как самая хорошая отличница, и по квартире ходить на цыпочках, чтобы не разбудить невзначай тщедушного Лерика. Галина, как всегда, нараспев гнусила: