Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

Философия Спинозы и его последователей вывела на свет центральную тему новоевропейской философии: достоверность традиции. Ранние новоевропейские философы, такие как Декарт, осознавали себя предлагающими принципиально новый проект: они могли заставить традицию ждать своего удостоверения посредством их философских методов. Спиноза исполнил подобную задачу в той мере, в какой он не видел себя приверженцем предшествовавшей или независимой религиозной идентичности. Философы, рассмотренные в этой главе (Гоббс, Локк, Беркли, Эдвардс, некоторые ранние колониальные мыслители, Лейбниц, Спиноза) могут быть поняты как предлагавшие различные претензии на границы традиции. Некоторые принимали христианскую традицию на основе доказательства; другие – нет. Сбивающее с толку, но и интригующее развитие новых философий вырастало из того, что может быть названо «битвой книг», в которой философии, приверженные механистическому объяснению, математике и геометрии, находились в весьма напряженных отношениях с платоническим, аристотелевским и средневековым пониманием природы[380].

В попытке закончить портрет философии религии в этой главе, я обращусь к знаменитому эссе Жан-Жака Руссо «Савойский викарий». Руссо является очень интересным мыслителем, достойным более подробного изучения, но, будучи ограничен в объеме, здесь я отмечу лишь одно из его эссе, поскольку в нем мы находим интересные параллели с другими трудами, рассмотренными в этой главе[381]. В этом эссе Руссо (1712–1778) отражает темы этой и предыдущей главы. Его привлекает картезианское сомнение:

Я был в том состоянии неуверенности и сомнения, которым Декарт обусловливает поиск истины. Состояние это не может быть продолжительным; оно беспокойно и тягостно, и только интересы порока или леность души заставляют нас оставаться в нем.

У меня сердце не было настолько испорчено, чтобы находить в нем удовольствие; а привычка к размышлению лучше всего сохраняется тогда, когда человек более доволен собою, чем своей судьбой.

И вот я размышлял о печальной участи смертных, носящихся по этому морю людских мнений без руля и компаса, по воле своих дурных страстей, без всякого иного руководителя, кроме неопытного кормчего, который не узнает дороги и не знает, откуда и куда плывет. Я говорил себе: «Я люблю истину, ищу ее и не могу разыскать; пусть мне укажут ее, и я буду крепко держаться ее: почему же ей нужно скрываться от рвущегося к ней сердца, созданного для поклонения ей?»[382]

Здесь мы видим то же самое затруднение, что стояло и перед ранними новоевропейскими философами религии – на что опереться? Как мы должны измерить доказательную основу традиций?

Я понял, что бессилие ума человеческого есть первая причина этого удивительного разнообразия мнений, а гордость – вторая причина. Мы не имеем мерки для этого необъятного механизма Вселенной; не можем вычислить его отношений; не знаем ни первых его законов, ни конечной причины; не знаем самих себя; не знакомы ни с природой своей, ни с нашим жизненным началом; едва ли знаем, простое существо человек или сложное: непроницаемые тайны окружают нас со всех сторон; они вне области наших чувств; мы думаем, что у нас достаточно разума для проникновения в них, а меж тем у нас только воображение. Каждый пролагает себе через этот воображаемый мир дорогу, которую считает хорошей, и никто не может знать, ведет ли его дорога к цели[383].