Дом грозы

– Какие, к чертям, гости?! – Нимею колотит, она не хочет ничего слышать, но вглядывается сквозь пелену слез в чайную комнату, куда так и не вошла, только видит тех самых гостей.

Почтенные леди в черных платьях, таких же, как у Омалы, как если бы они уже успели разграбить ее гардероб.

Все в трауре, кроме Нимеи, которой Брайт одолжила футболку с огромным ярким логотипом рок-группы и рваные голубые брюки из тонкого, потертого денима. Кажется, это одна из причин, по которой все леди смотрят на Нимею как на чужую. Кстати, это те же женщины, которые пару недель назад сбывали через нее свои драгоценности.

К черту их. Всех.

Они сидят перед черным погребальным столом, наспех сооруженным из обеденного, и смотрят, как в цветах возлежит тело, черт бы ее побрал, Омалы Хардин.

– Какого хрена ты решила умереть, слабачка? – шепчет Нимея, делая шаг к столу. Леди перешептываются, до глубины души оскорбленные словами Нимеи.

Один шаг, другой, это не так уж и сложно. Нимею охватывает злость, жгучая, как самый крепкий алкоголь.

– Ты не могла подождать день? Когда она умерла? – У Мейв дрожат губы сильнее прежнего, она становится совсем растерянной, будто лично виновна в том, что отпустила Омалу на тот свет.

– Вчера вечером…

– Серьезно, Омала? – Слезы заливают шею, футболка промокает. – Серьезно?

Нимее кажется, что она никогда в жизни не плакала, что никогда еще ей не было так нестерпимо и катастрофически больно от того, что она просто куда-то не успела.

Она вспоминает расписание лайнеров и пытается понять, смогла бы сесть на предыдущий или нет? Если бы не ночевала в мотеле и рискнула попасться еще парочке бандитов? Или быстрее лечилась после стычек? Как насчет той ночи в квартире Лю? Так ли трудно было бы ей вести машину после двух ночей без сна?

– Нимея, – шепчет Мейв.

– Прогони всех, они ее вообще ни капли не любили, – почти по-волчьи рычит Нимея, падая в кресло, где всегда сидела рядом с Омалой, пока та невыносимо долго и нудно чаевничала, и только после этого осмеливается посмотреть женщине в мертвое лицо.

Кожа Омалы черная, как сгоревший, но нерассыпавшийся пергамент. Вот на что пялятся эти курицы? Им интересно, от чего же скончалась миссис Хардин, от какой болезни?

– Бегом отсюда! Она умерла, потому что была смертельно больна, и это заразно! И сын ее при смерти! Быстрее! – вопит Нимея.

Почтенные леди тут же начинают охать, бросают чашки традиционной изюмной воды, те падают на пол, как десятки боевых снарядов, всюду сыплются не искры, а осколки.

Не проходит и пары минут, как Нимея и Омала остаются одни.

– Мейв? – Экономка возвращается, проводив последнюю перепуганную клушу. – Это для Энграма… заставь его это выпить. Сейчас же.

Гувернантка уходит, не проронив ни слова, только сжимает плечо Нимеи напоследок. Нимея слушает удаляющиеся шаги, срывается с места и пересаживается на край погребального стола.

Омалу нарядили в белое кружевное платье. С щек не смогли стереть следы черных слез – последствия постоянных возвращений Энграма к жизни. На черной коже они кажутся потеками воска у оплывшей свечи.

Спасение сына стоило Омале остатков сил.

– У меня теперь что, ни одной матери не будет? Да ты, блин, реально издеваешься… – Она делает судорожный вдох и быстро выкидывает из букета, что лежит у Омалы в руках, несколько черных роз. – Ты их ненавидела, какой дурак их сюда засунул? – А потом причитает: – Прости, что не успела. – Слезы Нимеи падают на сложенные на животе руки Омалы. – Ты прости, пожалуйста… Я должна была быть быстрее… Прости, пожалуйста, прости, Омала… – Нимея чувствует, как задыхается, и сгибается пополам.

Могла бы я успеть? Могла бы? Когда идет этот чертов лайнер, за сколько дней мне нужно было успеть?

Она не замечает, как вырастают когти, тяжелеет голова, а из груди доносится уже не рыдание, а протяжный вой. Возле тела Омалы опускается волчица, положив морду на согнутую в локте руку усопшей, и тихо-тихо стонет.

И так она остается на месте час, два, ночь.

* * *

Нимея-волчица открывает глаза на рассвете, и ей кажется, что это самое мрачное утро в ее жизни. Очень тихо и тонко поют погребальную песню, как и положено на второе утро после смерти. Ни один траминерский покойник не уходил из мира вот так, с волчицей под боком, охраняющей последний сон перед тем, как тело опустят в землю.