Домби и сын

Много съ той поры измнилась Герріэтъ Каркеръ, но не время набросило на ея красоту тнь печали, безпокойства и ежедневной борьбы съ бдственнымъ бытіемъ. При всемъ томъ Герріэтъ Каркеръ еще красавица, кроткая, спокойная, одинокая, удаленная отъ всхъ, для кого должны были расцвтать ея двственныя прелести.

Да, никто не знаетъ Гарріэтъ Каркеръ. Никто не обращаетъ вниманія на двушку въ ея бдномъ плать домашняго издлія и увядающую со дня на день. И живетъ она въ забвеніи, въ совершенномъ удаленіи отъ свта, отдавшись скромнымъ и скучнымъ домашнимъ добродтелямъ, не имющимъ ничего общаго съ принятыми понятіями о высокихъ подвигахъ героизма и самогюжертвованія…

Герріэтъ Каркеръ облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но посдвшаго и съ грустной физіономіей, исковерканной продолжительными страданіями. Это ея несчастный братъ, котораго она, и одна только она, ведетъ съ безпримрнымъ самоотверженіемъ по безплодной дорог жизни, раздляя его позоръ и вс лишенія, сопряженныя съ его ужасною судьбою.

— Еще рано, Джонъ, — сказала Герріэтъ, — зачмъ ты идешь такъ рано?

— Не раньше и не позже какъ всегда, милая Герріэтъ. Будь y меня лишнихъ нсколько минутъ, я бы желалъ пройти мимо дома, гд простился съ нимъ въ послдній разъ.

— Какъ жаль, что я не знала и не видла его!

— Это къ лучшему, другъ мой, если вспомнить его участь.

— Но я не могла бы теперь больше плакать, если бы и знала его лично. Твоя печаль вмст и моя печаль. Но если бы я знала его такъ же, какъи ты, мое общество, конечно, было бы теперь отрадне для тебя.

— Есть ли на свт радости или печали, которыхъ ты не раздляешь со мной, милая сестра?

— Надюсь, ты увренъ, что нтъ.

— Какъ же думать посл этого, что твое общество, въ томъ или другомъ случа, будетъ для меня отраднй, нежели оно есть и будетъ всегда? Я чувствую, Гарріэтъ, ты знала моего друга и одобряла вс мои отношенія къ нему.

Герріэтъ тихонько отняла руку, покоющуюся на плеч брата, и, посл нкотораго колебанія, отвчала:

— Не совсмъ, Джонъ, не совсмъ.

— Ты думаешь, я не сдлалъ бы ему никакого вреда, если бы позволилъ себ сбдизиться съ нимъ тсне?

— Да, я такъ думаю.

— Умышленно, конечно, видитъ Богъ, я бы не повредилъ; но во всякомъ случа недолжно было компрометировать его репутацію подобнымъ знакомствомъ. Согласишься ли ты, моя милая, или не согласишься…

— Не соглашусь, не соглашусь.

— Но мн даже теперь отрадно думать, что я всегда отстранялъ отъ себя пылкаго юношу.

Затмъ Джонъ Каркеръ, оставляя меланхолическій тонъ, улыбнулся сестр и сказалъ:

— Прощай, Герріэтъ!

— Прощай, милый Джонъ! Вечеромъ, въ извстный часъ и въ извстномъ мст, я, по обыкновенію, выйду къ теб навстрчу, когда ты будешь возвращаться домой. Прощай.

И она подставила ему свое лицо для поцлуя. Въ этомъ лиц былъ его домъ, его жизнь, его вселенная, и между тмъ въ немъ же заключалась часть его наказанія и печали. Въ легкомъ, едва замтномъ облак, которое его покрывало, равно какъ въ постоянств и въ томъ, что она принесла ему въ жертву свои радости, наслажденія, надежды, всю будущность, онъ видлъ горькіе, но всегда сплые и свжіе плоды своего стараго преступленія.

Герріэтъ стояла y дверей и, сложивъ руки на груди, смотрла, какъ ея братъ пробирается по неровной полос зелени передъ ихъ домомъ, гд еще такъ недавно былъ прекрасный зеленый лугъ, a теперь разстилался безобразный пустырь, загроможденный мусоромъ, кирпичами и досками, изъ-за которыхъ начинали проглядывать низкія хижины, разбросанныя неискусною рукою. Два-три раза Джонъ Каркеръ оглядывался назадъ и встрчалъ на лиц сестры лучезарную улыбку, падавшую живительнымъ лучомъ на его истерзанное сердце. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ и скрылся изъ виду, долго сдерживаемыя слезы градомъ полились изъ глазъ его сестры.

Но недолго Герріэтъ Каркеръ могла предаваться своей печали. Человкъ въ нищет не иметъ права думать о своемъ несчастьи, и ежедневныя мелкія хлопоты о средствахъ къ существованію заставляютъ его забыть, что есть въ немъ умъ, жаждущій благородной дятельности, и сердце, способное проникаться высокими чувствованіями. Убравъ комнату и вычистивъ мебель, Герріэтъ съ безпокойнымъ лицомъ сосчитала скудный запасъ серебряной монеты и побрела на рынокъ покупать припасы для сегодняшняго обда. Дорогой она размышляла, сколько ей можно этимъ утромъ съэкономить пенсовъ и полупенсовъ для чернаго дня. Такъ тянулась жизнь бдной женщины, скучная, грязная, однообразная. Не было передъ ней подобострастной толпы лакеевъ и служанокъ, передъ которыми тысячи другихъ женщинъ имютъ случай каждый день выставлять на показъ возвышенное геройство своей души.

Между тмъ, какъ она выходила со двора, и въ дом не оставалось живой души, къ дому подошелъ какой-то джентльменъ, уже не молодой, но здоровый и цвтущій, съ пріятной физіономіей и добродушнымъ взглядомъ. Брови его были еще черны, какъ уголь, въ густыхъ волосахъ на голов пробивалась просдь, сообщавшая честнымъ глазамъ и широкому открытому лбу самый почтенный видъ.