Дракон в свете луны

— Это он сам сказал тебе? Утром, когда ты назначил ему встречу, не сообщив нам об этом?

— Да.

Курода кивнул и больше ни о чем расспрашивать не стал. Рэ Вон выдохнул в облегчении, как только советник развернулся и пошел прочь от него к хибаре, в которой приказал организовать свою ставку.

Рэ Вон смотрел вслед уходящему советнику. Курода был сдержан и терпелив, он умел слушать и делать выводы: своим людям он позволял высказываться, даже если не был согласен с их мнением, и позволял действовать согласно их убеждениям, если те не противоречили их общей цели. Он нравился Рэ Вону — даже больше, чем Тоётоми.

Будет жаль, если такой человек погибнет, не достигнув Хансона.

Рэ Вон поморщился, дернул головой, гоня прочь неуместные рассуждения. На войне нет места симпатии. Он отвернулся от страны которую должен был защищать, от своего брата и всех друзей. Если теперь он даст слабину только из уважения к советнику генерала, то разрушит путь, который должен привести его к победе.

Прибывшие на берег вместе с Куродой самураи обходили его стороной, бояюсь пробудить ханрю. Рэ Вон недовольно поморщился. Ах, да. В Чосоне ее называли юджон-ёнг, нерожденный дракон. Корейское прозвище куда больше соответствовало действительности; японцы звали ее ханрю — «свившийся дракон», что на взгляд Рэ Вона не было правдой.

Свившийся дракон — все еще дракон. Имуги, в которого почти обратилась Сон Йонг, драконом не был.

Рэ Вон не был чудовищем — ему не нравилось смотреть на изуродованное тело своей хубэ. Но пусть ни генерал, ни его советник, ни кто-либо другой из японского войска об этом не узнает: он должен быть хладнокровным и равнодушным к бедам несчастной женщины, попавшей в ловушку собственного тела.

«Сон Йонг… — думал Рэ Вон, стараясь не смотреть на змеиный хвост, что тянулся с берега прямо в соленую пенистую воду, — зря я привел тебя в свой Чосон».

* * *

Улицы были перекрыты домашней утварью, и, пробираясь через нагромождения из столов, стульев и скрученных циновок, Нагиль отмечал, насколько непрочны установленные горожанами баррикады. Если в город прорвется хотя бы один батальон японцев, они протаранят их копьями и мечами. Баррикады были нужны, чтобы выиграть время в случае прорыва. Воины дракона предупредили жителей Конджу, что при плохом исходе битвы они должны будут бежать к восточным стенам города, где остались неукрепленные врата. Тактика была скверной: Тоётоми мог послать часть армии на восток и ворваться в город, но с той стороны их поджидал отряд Чун Сока, тридцать воинов, способных вырезать по сотне врагов каждый.

Пока Нагиль шел вдоль пустых улиц, мощеная дорога дрожала под его ногами, стонали дома вместе со стенами осажденного Конджу. Найти камни, достаточные для осадных орудий, было непросто, но даже с малым их количеством у японцев был шанс пробить наиболее слабые места в крепости.

Дробились и летели со стен камни, в неумолкаемом гуле Чун Сок кричал лучникам, свистели стрелы, посланные в первые ряды японской армии. Нагиль шагал вперед, стараясь не вслушиваться в звуки сражения. Пока не звенели мечи, у него было время.

Лан ждала капитана у ног статуи Будды. Нагиль перешел через мост и встал в подготовленный ею круг из камней и риса, когда шаманка уже пела. Нагиль сел в центр круга, между хризопразом — Инь — и изумрудом — Ян. Здесь сражение у стен Конджу звучало сквозь шум воды приглушенно, но Нагиль все равно не мог не вслушиваться в крики людей, сливающиеся в один бесконечный гул, и грохот камней.

— Забудь о битве, если жаждешь победы, — сказала Лан, как только закончила первую песню. Нагиль закрыл глаза и дышал — набирал в грудь холодный влажный воздух, выдыхал рвано, стараясь унять сердцебиение.

Шаманка провела над его головой зажженными пшеничными колосками, запела снова. Слова в песне повторялись, и пусть Нагиль и не знал древнего языка, на котором Лан взывала к Великим Зверям, понять ее было несложно. Она пела о силе стихий, о Великом Цикле, о Драконе Дерева, что спал в его теле.

«Проснись, — думал Нагиль. — Ты нужен мне».

«Отринь все земное, — слабо отзывался Дракон, — и я приду».

«Не могу. Я человек, я не могу отказаться от своей природы».

«Можешь. Не желаешь — это другое».

То, о чем просил Дракон, означало подчинение Зверю. Можно было забыть себя-человека и стать Драконом, отдать ему контроль над телом и разумом, превратить сердце в пламя. Это значило бы никогда не вернуться в тело человека, не испытывать мук перерождений, не знать истинно людских чувств и больше не страдать.

Не думать, не жить человеком. Не знать, что такое страх и отчаяние, не ведать боли.

«Не желаю, — согласился Нагиль уверенно. — Отдаться тебе — забыть себя самого».

«И спасти своих людей, — отвечал Дракон. — И спасти женщину, по которой страдает твое сердце».

Дракон не отрицал, что ее можно вернуть. Одно лишь это приносило Нагилю больше облегчения, чем надежда на поддержку северной дивизии Вон Гюна, на которую все уповали теперь.

«Зря ты давал ей слово», — рычал Дракон в глубине дань-тяня Нагиля.