Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Здесь мы видим принципиальную слабость того способа аргументации, к которому прибегает Дворкин. Он отстаивает свою позицию, как адвокат, изыскивающий возможность для применения очередной уловки, а не как философ, для которого ориентиром выступает универсальная истина. Дворкин никогда не упоминает ни о Кодексе Наполеона, ни о многих других кодифицированных правовых системах, которые создавались по его образцу. Он не говорит о римском праве, хотя оно содержит любопытные правовые средства, при помощи которых сложные дела можно увязывать с основным принципом. Не упоминает он и каноническое право – основу европейских систем уголовного правосудия. Не говоря уже об исламском праве, в котором присутствуют подлинное толкование и независимость судебной власти, хотя то, что возвещает закон, было передано через Пророка на все времена. Ну, и конечно же, Дворкин полностью опускает любое упоминание о коммунистическом праве – системе «социалистической законности», установленной Сталиным, где нет ни официальных прецедентов, ни сохраняемых записей о делах, ни независимости судов. А почему Дворкин никогда не упоминает о международном праве, наиболее противоречивом из всех претендентов на это гордое звание? Это все отклонения от нормы?

Если бы Дворкин рассмотрел хотя бы некоторые альтернативные правовые системы, то вынужден был бы сделать вывод, что «нас» меньше, чем он себе воображает, и нужна новая теория. Она должна охватывать большее количество явлений, иметь более богатый понятийный аппарат и в меньшей степени зависеть от односторонних примеров, которыми он нас кормит, нежели предлагаемая концепция. Но это показывает также то, что теория «интерпретации» Дворкина не столько настоящая философия права, сколько инструмент пропаганды, служащий, чтобы отнять американскую Конституцию у ее консервативных приверженцев. Вне контекста его роли защитника либеральных идеалов длиною в жизнь невозможно понять, ни как следует применять его теорию, ни в чем она на самом деле состоит.

Консерватор, столкнувшись с задачей разработки теории права, которая являлась бы чем-то большим, чем пропаганда, не удовлетворился бы понятием интерпретации, которая привязана к историческому контексту и, как представляется, явно предназначена для придания законной силы «политической морали» Рональда Дворкина. Консерватор бы начал с понятия, которое не играет у Дворкина никакой роли, – с понятия суверенитета. Верховная власть государства подразумевает легитимное право добиваться послушания. Для тех, кто, как Гоббс, Гегель и де Местр, заглянул в бездну, это sine qua non правопорядка, состояние, с которого начинаются мирные и основанные на консенсусе отношения. Ни террор, ни его институционализированная форма в тоталитарном государстве не бросают тени на империю Дворкина. Дворкинский человек – это создание, уже должным образом управляемое законом и надежно оберегаемое умными юристами от наиболее неудобных указаний последнего. Его «политическая мораль» почти целиком состоит из прав и притязаний и плохо согласуется с идеями долга и подчинения. Когда же дело доходит до того, чтобы сражаться за свою страну, он может прибегать к спасительной поправке о гражданском неповиновении. Когда консерваторы пытаются навязать свою угнетающую мораль в вопросах секса, брака и абортов, этот человек всегда с легкостью обнаруживает право на то, что хочет сделать, благодаря «интерпретации» услужливых либеральных судей.

Но что в конце концов означает слово «интерпретация»? Сказать, что цель интерпретации – дать «лучшее» толкование, недостаточно. Мы же не даем определение футболу, утверждая, что его цель – хорошо играть в футбол. Нам нужна более конкретная и в то же время более тонкая теория того, что значит «лучшая». Дворкин, как и Ханс-Георг Гадамер (которого он упоминает в ключевом месте), придает большое значение языку и приводит много примеров, связанных с его использованием[37]. И верно, конечно, что язык предоставляет основные примеры интерпретации. Но что такое «лучшее» толкование чужого высказывания? Это необязательно такая интерпретация, которая делает его истинным, или полезным, или совместимым с тем, что уже было сказано, или с тем, во что верит другой человек. Это толкование, проясняющее, в чем заключается смысл высказывания.