Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Литературные критики привыкли к тому, что смысл текста и он же со слов самого автора не совпадают. Тем не менее все обсуждения обманчивости намерения и «смерти автора» прошли мимо Дворкина. И он оставляет нас с идеей «лучшей» интерпретации, которая целиком и полностью вращается вокруг предпочтительных для него выводов. Из его аргументации невозможно вывести теорию, которая объясняла бы ситуацию, когда, например, судья пытается обойти несправедливый или репрессивный закон, прибегая к принципам права справедливости. В самом деле, целая традиция, воплощенная в нашем Канцлерском суде, не упоминается Дворкиным. И он никогда не говорит о случаях, когда судьи применяют закон потому, что должны, а не потому, что он соответствует другим аспектам правовой системы. Например, когда они вынуждены отменять договоры в интересах социального законодательства.

По моему мнению, настоящий ученый, которого всерьез занимает идея интерпретации, оторвался бы от своих любимых примеров и обратил внимание на концепцию иджтихада (ijtihād) в исламском праве. До триумфа ашаритов

– представителей одного из основных направлений мусульманской теологии – в X в. н. э. и пагубной догмы о том, что «врата иджтихада закрыты», юристы четырех школ шариатского права пришли к согласию насчет того, что закон, регулирующий конкретный случай, должен быть получен путем интерпретации Корана и хадисов согласно определенным принципам. Опираясь на последние, решение приводили бы в соответствие с точными положениями, вложенными в уста Пророка. Ученые проделали значительную работу по определению того, как именно действовали ранние исламские юристы. Было бы интересно познакомиться с мнением Дворкина на этот счет или вообще прочитать у него что-нибудь еще, помимо бурных излияний либеральной пропаганды. Но напрасно вы будете искать подобное. В конечном счете так и остается неясным, что такое интерпретация и кто подразумевается под вездесущим местоимением первого лица множественного числа. Заканчивает Дворкин такими словами: «Вот, что такое закон для нас; для людей, которыми мы хотим быть, и для сообщества, к которому мы стремимся». На что напрашивается ответ: «Говори сам за себя».

В лице Гэлбрейта и Дворкина мы видим появление в США воинствующего либерального истеблишмента. Оба были выдающимися людьми, способными мыслить обстоятельно. Но оба с наскока подходили к серьезным исследовательским областям. И тот и другой поливали грязью идеи, унаследованные американским обществом, чтобы открыть путь к неповиновению. А между тем оба пользовались нескончаемыми благами, доступными всем тем, кто подрывал устоявшуюся культуру семьи, предпринимательства, Бога и флага. Но посмотрите внимательно на их аргументы. Вы обнаружите упрощения, пустые риторические фразы и презрение к противоположным взглядам. При всем своем уме они оставили реальные интеллектуальные проблемы ровно там, где их нашли.

Глава 4

Освобождение во Франции: Сартр и Фуко

В последнее десятилетие XIX в. делом Дрейфуса, когда еврейский офицер французской армии был отправлен в ссылку по сфабрикованному обвинению в государственной измене, был поставлен вопрос: что значит быть французом? Какого рода преданность необходима стране, вынужденной обороняться? Этот вопрос возник вследствие унижения Франции армией Бисмарка, пробудив патриотизм, который был, однако, запоздалым и едва сохранился к роковым событиям 1914 г.

Золя в своей знаменитой статье «Я обвиняю», опубликованной в ежедневной газете L’Aurore в 1898 г., показывал пальцем на французское правительство и политические классы, считая их виновными в антисемитизме. Патриотизм, по мнению писателя, не имеет ничего общего с расой: все зависит от гражданства. Статья Золя привела к обострению конфликта, касавшегося соотношения ортодоксального католицизма и статуса еврейского гражданина. В ней также поднимались вопросы о самой природе Франции и о преданности тех, на кого страна не смогла положиться в час нужды[38].

На протяжении всей книги «В поисках утраченного времени» Пруст снова и снова возвращается к делу Дрейфуса, как будто оно было единственным вмешательством из мира общественных событий во внутреннее царство утонченных чувств и руководившей им безудержной похоти. Пруст ассоциировал положение еврея – изгоя в высшем обществе с судьбой скрытого гомосексуалиста в католической культуре. Нигде дело Дрейфуса не подчеркивается сильнее, чем на страницах «Содома и Гоморры», посвященных гомосексуальному желанию. Страницах, тонко призывающих к терпимости по отношению к тем, чья внутренняя идентичность скрыта от остального общества, и кто поэтому осознанно живет на грани.