Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Убеждения, деятельность и самовосприятие послевоенного поколения писателей и мыслителей могут быть поняты только с учетом этой болезненной предыстории. И почти все они испытали влияние русского эмигранта Александра Кожева, чьи лекции о Гегеле в Практической школе высших исследований в 1930-е годы посещали многие известные представители послевоенной французской литературы: Батай, Лакан, Сартр, де Бовуар, Левинас, Арон, Кено, Мерло-Понти и многие другие. Пока Коммунистическая партия занималась тем, чтобы промышленность оказалась в руках профсоюзов и социалистического государства, Кожев, который был высокопоставленным французским государственным служащим и одним из архитекторов Европейского союза, умасливал интеллектуалов гегелевской диалектикой – основой марксистской религии, адепты которой пришли к власти на его родине. Источники во французских службах безопасности утверждали, что Кожев был советским агентом. Но у нас нет никаких независимых доказательств этого. В конце концов он заявлял всем и каждому, что был последователем Иосифа Сталина, а какой советский агент позволил бы себе такое?[45]

Лекции Кожева о Гегеле впоследствии были отредактированы Раймоном Кено, остроумным автором книги «Зази в метро». Они посвящены разъяснению смысла гегелевской «Феноменологии духа» и, в частности, диалектики свободы, согласно которой человек через противостояние Другому становится свободным самосознанием. Две идеи Кожева особенно глубоко запали в умы его слушателей, став лейтмотивом послевоенной литературы: тождество свободы и самосознания и диалектика субъекта и объекта. Мы еще не раз обратимся к ним в следующих главах, поэтому не будет лишним их краткое изложение и объяснение места в философии Гегеля.

Согласно Гегелю, процесс, посредством которого мы приходим к полному осознанию себя как субъектов, и процесс, посредством которого мы «осознаем» свою свободу, один и тот же. Я познаю себя через свои свободные действия. И, действуя свободно, создаю того субъекта, которого знаю. Самопознание – это не одинокое упражнение в самоанализе. Это социальный

процесс, в котором я сталкиваюсь и вступаю в противоборство с Другим. Его воля, противоречащая моей, заставляет меня признать Другого в себе. По праву знаменито утверждение Гегеля о том, что не только на индивидуальном, но и на историческом уровне происходит переход от «борьбы не на жизнь, а на смерть» противостоящих воль к отношениям господства и рабства, в которых одна сторона подчинилась, а другая одержала верх, а затем к жизни в труде, когда раб создает для себя условия свободы. Процесс продолжается до тех пор, пока внутренняя логика рабства не уступит место гражданственности, законности и взаимному согласию.

Гегель сделал консервативные выводы из своего рассуждения и в действительности предложил ряд идей, основополагающих для правого мировоззрения, которые я буду отстаивать в последней главе. Но впечатление на аудиторию Кожева – испытывавших духовный голод атеистов 1930-х годов – произвело представление, оставшееся нереализованным на страницах Гегеля, а именно о радикальной свободе и создающей самой себя личности. Им пришло в голову, что, исследуя «Я» и его свободу, можно вновь околдовать их расколдованный мир, а в центр его снова поместить человеческий субъект. Более того, им было даровано видение Грехопадения, объяснявшее теперь их отчуждение. Грехопадением был Другой, субъект, ставший объектом. Свобода определяет себя через противопоставление этой вещи и вовлечена в противоборство с ней.

«Я» и Другой, субъект и объект, свобода и отчуждение – противоположности, копившиеся и распространявшиеся подобно пожару по иссохшим мозгам последователей Кожева, появились в обновленной форме в послевоенной литературе, когда новая волна вины и отречения охватила их разоренную родину. Для Симоны де Бовуар диалектика «Я» и Другого впервые объяснила подчиненное положение женщин – altérité (инаковость), на которую они были обречены принятым способом их репрезентации. Для Жоржа Батая очарование субъекта объектом стало главной составляющей эротизма, способа, благодаря которому мир вещей заражается нашей свободой. Лакан переосмыслил гегелевскую диалектику, переделав ее в повествование о «стадии зеркала» в психической жизни, когда субъект видит себя объектом и потому становится Другим для себя. И так для всех писателей и мыслителей, которые, сидя в ногах у Кожева, учились у него, как от Маркса надо возвращаться к Гегелю и убеждаться в том, что за все, что не так идет в мире, ответственность несет Другой.