Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Рокантен был первым из многих таких литературных творений – центров сознания, безучастных наблюдателей. Таков Мерсо, от лица которого ведется повествование в «Постороннем» Камю (1942). Таковы анонимный рассказчик у Мориса Бланшо в книге «В желанный миг» (1951) и «отсутствующий» рассказчик в «Ревности» Алена Роб-Грийе (1957). Последнее произведение положило начало литературному направлению «новый роман», в котором ничего в действительности не происходит, а все чувства только подразумеваются. Для скептически настроенного английского читателя все эти страждущие наблюдатели – это ушедшие в себя подростки, которые льстят себе, что их отвращение – своего рода святость. Есть другой, хотя, возможно, и предвзятый взгляд на Рокантена. А именно как на воплощение смертного греха гордыни, греха мильтоновского Сатаны. Этот грех был свойствен и Сартру, который на протяжении всей жизни пытался прикрыть его высочайшими богословскими титулами.

Начиная с Рокантена, Сартр решает задачу собственного спасения, опираясь на предпосылку о «Я». Именно этой цели посвящены его шедевр «Бытие и ничто» (1943) и знаменитая лекция «Экзистенциализм – это гуманизм» [Sartre, 1948; Сартр, 1953], которую он прочитал в 1945 г. С помощью необыкновенного сочетания философской аргументации, психологического наблюдения и лирических воспоминаний Сартр стремится описать ордалии и задачу сознания в мире, который не имеет смысла, кроме того, которым я через свою свободу могу наделить его.

Средневековые философы позаимствовали у Аристотеля представление, согласно которому в ответ на вопрос «что существует?» мы определяем сущностную природу вещей. Если это что-то передо мной существует, то это нечто. Если это нечто, то оно чем-то является. И то, чем оно является: человеком, собакой, палкой, кучей песка, – определяется сущностью. Следовательно, сущность предшествует существованию. Мы познаем мир, постигая сущности и лишь затем обнаруживая то, что может служить примером их воплощения. Но такой способ смотреть на вещи, как утверждает Сартр, базируется на несостоятельной метафизике. Человеческой природы нет, поскольку нет Бога, который имел бы идею о ней. Сущности как интеллектуальные конструкции исчезают вместе с сознанием, которое бы их постигало. Поэтому наше существование – наша неконцептуализированная индивидуальность, чья реальность есть свобода, – это единственная предпосылка любого исследования и надежная позиция для наблюдения мира, который еще только предстоит наделить смыслом. Истинная предпосылка философии состоит в том, что «существование предшествует сущности». Мое существование не основывается ни на какой универсальной морали и лишено предопределенного назначения наподобие того, которое может заключаться в самом представлении о человеческой природе. Человек должен создавать свою сущность. Даже его существование в определенной мере является достижением: он существует в полной мере лишь тогда, когда является тем, чем он хочет быть.

Сознание «интенционально»: оно полагает объект, в котором видит себя, как в зеркале. Как и в диалектике Гегеля, объект и субъект возникают вместе, в фундаментальном противостоянии. Сартр выражает этот антагонизм в терминах, ранее позаимствованных Марксом у Гегеля. Противостояние в основе бытия – это антагонизм между «в-себе» и «для-себя» (en-soi и

pour-soi). Ставя себя в отношение к фундаментально «другому» объекту, «Я» создает раскол в собственном мире, своеобразную трещину. И само же занимает эту трещину: это царство небытия, le néant

, которое «лежит, свернутое в сердце бытия, как червь».

Сартр представляет незабываемое описание того, в какой сложной ситуации мы оказываемся, когда самосознание помещает нас в мир объектов. С точки зрения религиозного мировоззрения самосознание – это источник радости, доказательство нашего отличия от природы, особого отношения к Богу и окончательного искупления, когда мы совершаем прыжок из мира в руки создателя. Для Сартра самосознание – это своего рода превалирующее надо всем ничто, источник беспокойства. Вне всяких сомнений, оно доказывает наше особое положение, но одновременно и одиночество. И выхода из последнего, искупления, не предвидится, коль скоро все двери в свой внутренний мир мы покрасили под цвет стен и ни одна из них не откроется.