Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Что примечательно в более поздних текстах Сартра, по крайней мере там, где продолжается джихад во имя «вовлеченности», – это обильный поток «тотализирующего» новояза. Только один предмет, похоже, вызывает у него серьезные эмоции – достаточно сильные, во всяком случае, чтобы побудить писать так, как будто он пишет что-то осмысленное, – это внутренняя идентичность с пролетариатом. Это тождество является окончательным результатом тотальной войны против буржуазии, которую он начал в лице Рокантена. В сатанинском комментарии к творчеству писателя Жана Жене Сартр описал добро как «просто иллюзию», добавив, что «зло – это ничто (

néant), которое воспроизводит себя на развалинах добра» [Sartre, 1952, p. 573]. В книге «Святой Жене, комедиант и мученик» он очерчивает свою глубокую преданность la morale du Mal

[50]. Посредством мистического использования эквиваленций Сартр подразумевает, что нельзя ничего такого сказать о добре, чего невозможно сказать и о зле. А «подлинный» выбор состоит в том, чтобы поддерживать между ними баланс. По логике неповиновения добро должно встать на сторону зла, разрушающего буржуазную реальность.

Сартр следует пути Бодлера (еще одно из его навязчивых увлечений и один из тех, кому он духовно сродни). Его путь – это путь души, жаждущей блага, чья гордость, позволяющая принять за него только творение собственных рук, всегда, однако, заставляет разрушать добро. Добро представляется ему оскверненным инаковостью и потому угрожает подлинности самости. Следовательно, он должен использовать зло, чтобы уничтожить добро. Отдаленная идентичность с пролетариатом – это своего рода райское обещание, мираж невинности, слишком святой, чтобы его описывать, находящийся за пределами добра и зла. Ее проблески можно наблюдать только в редкие сакральные моменты, как на баррикадах 1968 г.

Однако столь желанной идентичности в реальности нельзя достичь. Чтобы войти в царство целей, пролетарий должен быть сначала отрезан от своих эмпирических условий, которые являются атрибутами рабства. Однако после этого он перестанет быть пролетарием. Поэтому встреча интеллектуала с его богом представляет собой чисто внутренний эпизод, личное служение, от которого реальный пролетарий, с его желанием комфорта, собственности и земных радостей, должен постоянно отстраняться.

Поэтому естественно, что дискуссии Сартра о современной политике вращаются вокруг позиции интеллектуала и вопроса о том, как он должен подготовить себя к обряду перехода в обетованную землю. Интеллектуал, по его мнению, должен полностью отвергнуть «классовое восприятие», и в особенности восприятие своего класса, petite bourgeoisie, в пользу «человеческих отношений взаимности», в которых он и пролетарий будут связаны священными узами [Sartre, 1974, p. 251]. Врагом интеллектуала в этом процессе очищения выступает не действительный, эмпирический пролетариат, который не имеет права голоса, а «ложный интеллектуал». Это «тип, созданный доминирующим классом для защиты своей партикуляристской идеологии при помощи аргументов, претендующих на то, чтобы быть точными результатами строгих рассуждений» [Ibid., p. 252]. С этими словами Сартр, не называя имен, отвергает таких авторов, как Раймон Арон, Ален Безансон и Жан-Франсуа Ревель, которые пытались пробить брешь в левых иллюзиях и всегда наталкивались на гнев, презрение или пустое пренебрежение.

Таким образом, в своей авантюре по поиску «вовлеченности» Сартр проделал полный круг. Он жаждет подлинности, в которой самость является и causa sui, и primum mobile. Но в итоге посредством убедительных шагов он приходит к вере в «систему», в мир, созданный согласно абстрактной идее. Этот «тотализированный» мир – райская беседка на его трансцендентальном бракосочетании. Здесь он, наконец, воссоединяется с пролетарием своей мечты. Но это рай абстрактный, иллюзорный и исполненный противоречий, и интеллектуал в тот же миг сцепляется в схватке с тем, кто говорит ему об этом. Стремясь к пролетариату, Сартр в конце концов сталкивается только со своим старым интеллектуальным противником, с которым он, как всегда, вступает в смертельную, но безрезультатную потасовку: