Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Истинный интеллектуал как радикальный мыслитель не является ни моралистом, ни идеалистом: он знает, что единственный мирный договор, который имеет смысл во Вьетнаме, будет стоить крови и слез: он знает, что мир наступит только…

после поражения Америки. Иными словами, характер его несогласия обязывает его посвятить себя

каждому конфликту нашего времени. Ведь все эти столкновения: классовые, национальные и расовые – представляют собой частные последствия притеснения обездоленных. И в каждом из этих конфликтов он обнаруживает себя, как любой человек, осознающий, как подавляют его самого, на стороне угнетенных [Sartre, 1974, p. 254].

Ревель отмечает, как часто левая интеллигенция в своей борьбе с угнетением занимает сторону угнетающих [Revel, 1983, Ch. 1]. И мы видим, как это работает в прозе Сартра. Сводя свою «вовлеченность» к чисто интеллектуальному вопросу, сражаясь со лжепророками, которые опровергают его аргументы, он сводит жертву притеснения к чисто абстрактной идее – к предлогу для героического позерства. Ничье реальное положение никогда не могло быть улучшено ноуменальными усилиями Сартра.

Случай с Вьетнамом – лишь один пример этого. Когда 11 членов израильской команды, отправленных на Олимпиаду в Мюнхене 1972 г., были убиты, Сартр во весь голос оправдывал преступление. Это вызвало определенные колебания среди тех, кто обычно с жаром поддерживал все его суждения. В 1984 г., спустя четыре года после смерти Сартра, Марк-Антуан Бюрнье собрал множество примеров его революционной глупости [Burnier, 1984]. С мрачным недоверием мы читаем о его поддержке разрушительных режимов, при которых интеллигенция и пролетариат объединяются только в местах «перевоспитания», где проводят свои последние, полные горя часы. «Благодаря неопровержимым документам мы узнали о существовании настоящих концентрационных лагерей в Советском Союзе», – писал Сартр через 20 лет после того, как истина была уже известна всем, кто специально не ограждал себя от нее. И даже после этого он мог призывать соотечественников «судить коммунизм по намерениям, а не по действиям».

Во всех кампаниях, которые Советский Союз вел против Запада ценой жизней и счастья людей, Сартр принимал советскую сторону или критиковал СССР только на языке, который повторял излюбленную им ложь. После Всемирного совета мира в Вене в 1954 г. он по инициативе Советов совершил поездку в Москву, чтобы по возвращении рассказать, что «в СССР тотальная свобода критики». Это замечание, возможно, будет легче понять, если мы вспомним, какое значение Сартр вкладывал в слово «тотальный». Впоследствии он был потрясен советской интервенцией в Венгрию, настолько, что переключился на восхваление коммунизма в остальных частях света: сначала на Кубе, а затем (когда прозрел) в Китае. При этом единственная отличительная черта и достоинство китайского коммунизма состояли в том, что до сих пор о нем было мало известно. В конце жизни Сартр выступил в поддержку беженцев из коммунистического Вьетнама, публично пожав руку Раймону Арону после многолетнего разрыва. И только тогда он, похоже, отказался от борьбы. Однако к тому времени его миссия уже была выполнена.

Антибуржуазная риторика Сартра изменила язык и повестку дня послевоенной французской философии и распалила революционные амбиции у студентов, приехавших в Париж из бывших колоний. Один из этих молодых людей позднее вернулся в свою родную Камбоджу и претворил в жизнь «тотализирующую» доктрину, мишенями которой были «серийность» и «инаковость» буржуазного класса. И в очистительной ярости Пол Пота небессмысленно было бы усматривать презрение ко всему обычному и фактическому, которое выражается почти в каждой строке демонической прозы Сартра. «Ich bin der Geist, der stets verneint»[51], – говорит Мефистофель. То же самое можно сказать от имени Сартра, для которого ад – это другие люди (l’enfer, c’est les autres). Следовательно, другие – ад («За закрытыми дверями», 1947 г.). Подобно Сатане Мильтона, Сартр видел мир преображенным своей гордыней. Именно гордыня заставила его пренебречь Нобелевской премией, поскольку награда исходила от Другого и, следовательно, была недостойна внимания подлинного «Я».