Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Однако, несмотря на все его моральные недостатки, нельзя отрицать масштаб Сартра как мыслителя и писателя. Лучше всего его демонстрирует книга «Слова», опубликованная в 1963 г. Она была написана в ответ на культ Пруста и призвана исправить растущее, как считал Сартр, заблуждение насчет места слов в жизни и развитии ребенка. Детство для Сартра – не пожизненное убежище, как о нем говорил Пруст, а первая ошибка в ряду многих, в которой коренятся последующие. Он пишет сардонически емко, что само по себе уже выступает отповедью Прусту, а результат, в котором прослеживается сильное влияние сюрреалиста Мишеля Лейриса, является шедевром автобиографического жанра, сравнимым с «Исповедью англичанина, употреблявшего опиум» де Квинси и «Отцом и сыном» сэра Эдмунда Госса. «Слова» демонстрируют истинные способности Сартра как писателя, на какое-то время отстранившегося от мрачной, влекомой жаргоном прозы «Критики диалектического разума». Они написаны человеком, который способен смеяться и позволил бы себе это, не будь смех оружием в руках Другого. Однако жизнь, по Сартру, не была поводом для шуток. Желая рассматривать только абстрактное и «тотализированное», он осуждал то, что действительно, на страдания и подневольное состояние. Тотализированная тотальность в конце концов оказывается тем, чем она представлялась вначале: тотальной приверженностью «тоталитарному праксису».

Оглядываясь на Францию XX в. с позиции, предоставленной Сартром, сразу поражаешься двум чертам французских левых: враждебности и революционному пылу. Глубокое разочарование в реальности и желание смести ее во имя утопии были общей отправной точкой левого мышления во Франции от эпохи якобинцев до наших дней. Но XX в. добавил новое измерение разочарованию – веру в то, что все идеалы и все формы лояльности созданы лишь для того, чтобы быть преданными, и что искупление зависит лишь от личности, которая одна может себя им одарить.

Дальнейшая погоня за подлинностью характеризуется постоянной потребностью во враге. Гошист

[52] осознает иллюзорность ценностей и обретает себя, проводя жизнь без удобных заблуждений, которые управляют жизнями других людей. Поскольку у него нет никаких ценностей, его мысли и действия могут быть подкреплены только отрицанием. Левый мыслитель должен упрочить свои позиции, развенчивая обман других. Более того, это разоблачение не может быть произведено раз и навсегда. Оно должно постоянно возобновляться, чтобы заполнять моральный вакуум, лежащий в самом центре существования. Только если есть какой-нибудь легко узнаваемый и «восполняемый» противник, может поддерживаться эта борьба за подлинность, которая в действительности является самой острой борьбой за существование. Враг должен быть источником притворства и обмана. Он также должен обладать усовершенствованной, скрытой силой. Эта мощь подпитывается самой системой лжи, которая подчеркивает значение его ценностей. Такой враг заслуживает разоблачения, и есть что-то героическое в его противнике, освобождающем мир из мертвой хватки скрытого воздействия.

Мы уже встречали этого врага в трудах Сартра. Но именно аристократической Франции Людовика XIV мы обязаны презрительным наименованием, под которым он известен. «Восполняемый» противник – это буржуазия, столпы общества, чья лицемерная респектабельность и социальная безответственность вдохновляли все формы возобновляемого презрения. Конечно, это создание претерпело значительные изменения с тех пор, как Мольер впервые высмеял его социальные притязания. В XIX в. оно приобрело сложный, двойственный характер. Маркс представлял этот класс в качестве главного деятеля и бенефициара Французской революции и в то же время в виде нового поработителя, чьи щупальца тянутся в любой карман, где есть влияние и власть, а интеллектуалы в кафе продолжали лишь более желчно насмехаться над аристократией. Épater le bourgeois[53]

стало девизом недовольного художника, гарантией его социальных полномочий, позволявших ему демонстрировать свои аристократические претензии и презрение к узурпаторскому господству поднимающегося среднего класса.

В немецком языке слово Bürger не имеет сопоставимого значения. Просвещенческая идея «гражданского общества» как сферы свободного гражданства при легитимном верховенстве закона снова появляется у Гегеля в качестве bürgerliche Gesellschaft. По этой причине французский термин, запятнанный долгой историей пренебрежения, всегда был предпочтительнее для европейских левых. Под влиянием Маркса и Флобера буржуазия приобрела в XIX в. чудовищные черты, преобразившись так, что больше нельзя было распознать ее скромного происхождения. Она была «классовым врагом» в ленинской доктрине, с владычеством которого призывает покончить сама история. Она также была хранителем всей той морали, конвенций и кодексов поведения, которые могли препятствовать свободе и бурному течению богемной жизни.