Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

В ранних работах Фуко определенно содержится много интересных идей. Но релятивистский метод, который отождествляет реальность со способом ее восприятия, должен заставить нас усомниться в том, что они пришли к автору ценой больших усилий. Ведь этот метод позволяет ему сразу перескочить на финишную прямую исторического исследования, минуя сложный путь эмпирических изысканий. Подумайте, что действительно

нужно было доказать тому, кто считает человека артефактом, да еще и недавним – даже более близким к нам по времени, чем средневековые и ренессансные гуманисты, превозносившие человеческие добродетели. Поэтому, чтобы правильно оценить мысль Фуко, следует попытаться отделить друг от друга две ее составляющие: релятивистское передергивание фактов (оценивая эту часть, мы рискуем чересчур быстро отвергнуть всю теорию) и «диагностический» анализ скрытых форм власти. Именно этот второй компонент и представляет особый интерес. Он выражается в утверждении Фуко о том, что каждая последующая форма «знания» посвящена созданию дискурса, благоприятствующего преобладающим формам господства и символизирующего их.

В «Истории безумия в классическую эпоху» (1961) этот тезис впервые проскальзывает у Фуко [Foucault, 1965; Фуко, 1997]. В этой книге он проследил историю изоляции сумасшедших начиная с XVII в., связав ее с этикой труда и подъемом буржуазии. Фуко не выносит обычных причинно-следственных объяснений и заменяет их своего рода идеалистической метафизикой. Он подразумевает, что сам способ мыслить об определенных вещах приводит к их воплощению в жизнь. Эти вещи в действительности не отличаются от наших представлений о них. Таким образом, он не говорит, что экономическая реорганизация общества привела к изоляции сумасшедших. Скорее, он скажет, что «требование изоляции безработных, одновременно и экономическое и нравственное, было выработано в рамках определенного опыта труда».

Еще более важно то, что новую интерпретацию получает не только учение Маркса, но и переработанные Кожевым идеи Гегеля. В тот период, который Фуко в этой книге и впоследствии описывает как «классическую эпоху», сумасшедший – это «другой». Он другой, потому что указывает на пределы преобладающей этики и отчуждается от ее требований. И в этом отказе быть «нормальным» есть своеобразное благородное презрение. Поэтому безумца нужно призвать к порядку. Через лишение свободы безумие подчиняется правлению разума, которое есть то же самое, что и основная форма господства. Сумасшедший теперь живет под юрисдикцией здоровых, в соответствии с их моралью и ограничениями, налагаемыми их законами. И обращение к разуму в этом близком контакте должно раскрыть безумию его «истину», ту правду, благодаря которой разум «узнает» это состояние. Не иметь разума – значит, согласно «классической» мысли, быть животным. Таким образом, сумасшедшего нужно заставить играть роль зверя. Его заключают в клетку и используют как вьючное животное. Благодаря такому столкновению со своей «истиной» он обретает целостность.

Каждая последующая эпоха находит похожую «истину», которую использует при столкновении с теми, кто бросает вызов устоям. И каждая эпоха определяет душевное здоровье в соответствии с преобладающей системой власти: душевное здоровье – это форма поведения, которая почитает сложившиеся структуры господства. Но, по словам Фуко, запасы «истин», при помощи которых безумие может быть локализовано, теперь исчерпаны. Сумасшествие выходит из клетки и заставляет нас столкнуться с нашей

«истиной». В финале драмы боги французского послевоенного олимпа выходят на сцену слева, чтобы показать язык буржуазии, сидящей в партере. Гойя, де Сад, Гёльдерлин, Нерваль, Ван Гог, Арто, Ницше – все они, согласно Фуко, своим примером доказывают, что голос неразумия (déraison) больше нельзя заставить молчать и господство буржуазной нормальности закончилось.

Как нам быть с этим панегириком неразумию? Согласно Фуко, в XVIII столетии стало ясно: хотя безумие и пыталось выразить себя, у него не было для этого другого языка, кроме того, который предоставляет разум. Единственная феноменология безумия сидит в сознании тех, кто здоров. Разумеется, в XVIII в. было распространено только одно интуитивное понимание природы безумия. Области языка и разума накладываются друг на друга, и если безумие содержит свои «истины», то, как утверждает Фуко, они, по существу, невыразимы. Фуко утверждает, что существует язык неразумия и мы должны прислушаться к нему. Однако в таком языке самореференция невозможна. Он должен быть своего рода исступленным монологом, произносимым голосом, который никому не принадлежит. И он совсем не похож на голос Ницше в «Сумерках идолов» или Нерваля в «Химерах», которые прямо говорят об общем для нас мире.