Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Я считаю Фуко ведущим мыслителем новых левых, но нужно иметь в виду, что его политическая позиция постоянно менялась и он всегда был рад отказаться от любого удобного ярлыка. В отличие от Сартра, он был (правда, до последнего периода своей жизни довольно сдержанным) критиком коммунизма. Тем не менее Фуко оказался самым ярким и амбициозным среди тех мыслителей, которые подхватили повестку Сартра. Он посвятил свои работы разоблачению буржуазии и показал, что все имеющиеся способы формирования гражданского общества в конечном счете сводятся к формам господства.

Трудам Фуко так же сложно дать справедливую оценку, как и работам Сартра. Благодаря воображению и свободному владению материалом он создавал теории, концепции и идеи, а синтезирующая поэтика его стиля парит над мрачной жижей левых писаний, как орел над болотной низиной. Более того, этот неординарный способ смотреть на все с высоты птичьего полета составляет основу притягательности Фуко. Он не может иметь дела с оппонентом, в то же время не поднимаясь под импульсом своей интеллектуальной энергии к высшей, «теоретической» перспективе. И в этом ракурсе оппонент рассматривается с точки зрения продвигаемых им интересов. Оппозиция релятивизируемая – это оппозиция обесцениваемая. У Фуко вызывает интерес не то, что́ вы говорите, а тот факт, что вы вообще это сказали. «D’où parles-tu?»[54] – спрашивает он, а его позиция остается вне досягаемости для любого ответа.

Красной нитью через раннюю и наиболее знаменитую работу Фуко проходит поиск скрытых структур власти. За каждой практикой, институтом и за самим языком стоит власть, а цель Фуко – разоблачить эту власть и тем самым освободить ее жертв. Первоначально он описывал свой метод как «археологию знания», а предмет своего интереса – как истину. При этом последняя рассматривалась в качестве продукта (а не производителя) «дискурса», черпающего как форму, так и содержание из языка, на котором она сообщается. Сразу же возникает проблема, которая оказывается более серьезной, чем простой вопрос терминологии. Что подразумевается под «знанием», которое может быть опровергнуто новым опытом? Или под «истиной», не выходящей за рамки выражающего ее дискурса? «Истина» Фуко не существует в мире независимо от нашей осведомленности о ней, но создается и воспроизводится «дискурсом», посредством которого «знается».

И вот в «Словах и вещах» (1966) [Foucault, 1970; Фуко, 1977] нам говорят, что человек – недавнее изобретение: идея поистине оригинальная и волнующая! На поверку оказывается, что Фуко имеет в виду не более чем следующее: только после эпохи Возрождения факт бытия человека (а не, скажем, крестьянина, солдата или дворянина) приобрел то особое значение, которое мы придаем ему сейчас. С тем же успехом мы могли бы сказать, что и динозавр является недавним изобретением.

Конечно, в замечании Фуко есть свой смысл. Он хочет подчеркнуть, насколько науки, объектом которых стал человек, являются недавними изобретениями и что они уже уступают место другим формам «знания» (savoir

)[55]. Идея человека является столь же хрупкой и преходящей, как и любая другая концепция в истории человеческого познавания, и должна уступить под напором новой эпистемы (структуры знания) чему-то такому, что мы пока и назвать не можем. Любая

эпистема, согласно Фуко, служит некой набирающей вес силе, а главной ее функцией является создание «истины», которая отвечала бы интересам власти. Следовательно, нет таких общепринятых истин, которые не являются в то же время удобными истинами.

Теория эпистемы – это возвращение к марксистской теории идеологии. Она предлагает характеризовать любую форму мысли, любую систему понятий, образов и нарративов через призму ее функций по внедрению и поддержанию властной структуры, от которой зависит общественный порядок. Власть, о которой идет речь, необязательно принадлежит правящему классу. Хотя те, кто наверху, неизбежно являются ее бенефициарами. Власть – это то, что сводит все воедино, определяя господствующие и подчиненные позиции. Она в целом поддерживает иерархии, посредством которых привилегии неравномерно распределяются по всему социальному спектру.

Маркс противопоставлял идеологию науке, утверждая, что первую нужно понимать через ее функцию, а вторую – через ее истину. Поэтому наука принадлежит к материальной инфраструктуре, от которой зависят все институты, а идеология является лишь побочным продуктом системы. Фуко между тем не проводит четкого различия между эпистемой

и другой, объективной или объяснительной формой «знания». Кажется, нет такой привилегированной позиции, с которой можно было бы распознать эпистему эпохи, но которая не была бы пронизана собственной эпистемой. Отсюда встает вопрос – не думаю, что Фуко когда-либо отвечал на него, – относительно метода, который оправдывал бы его наблюдения. Действительно ли он занимал беспристрастную точку зрения, которая давала бы ему право делать их?