Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

В течение XIX в., по словам Фуко, опыт «неразумия», характерный для «классического» периода, утрачивает свое единство: безумие переходит в область моральной интуиции, а фантазия о непрестанном монологе безумия на недоступном разуму языке забывается, чтобы затем, однако, быть реанимированной в начале XX в. во фрейдистской теории бессознательного. В XIX в., по мнению Фуко, безумие стало угрозой всему строю буржуазной жизни. На сумасшедшего, неспособного подчиняться господствующим нормам, повесили ярлык «виновен». Самый большой проступок безумия совершался против «буржуазной семьи», и именно опыт этой семьи диктует патерналистскую структуру психиатрической клиники. Этос суждения и порицания в такой лечебнице является частью нового отношения к душевным болезням, которые стали, наконец, наблюдаемыми

. Уже не считается, что сумасшедшему есть что сказать или выразить символически. Он представляет собой аномалию в мире действия и несет ответственность только за свое наблюдаемое поведение.

В этой клинике разумный человек представляется взрослым, а душевнобольной – ребенком, так что безумие может быть истолковано как непрестанное нападение на Отца. Сумасшедшего нужно заставить признать свою ошибку и продемонстрировать Отцу осознание своей вины. Таким образом происходит естественный переход от «признания через кризис», характерного для психиатрической клиники, к фрейдистскому диалогу. В ходе него психоаналитик слушает и переводит язык неразумия, звучащий из бессознательного, но безумие все еще вынуждено воспринимать себя как непослушание и проступок. Наконец, как намекает Фуко, психоанализ отказался подавить структуру семьи как единственную, через которую можно распознать или понять безумие. И поэтому вступление в диалог с последним не приводит к пониманию того, что пытается сказать сумасшедший.

За всем этим увлекательным анализом, содержащим как глубокие соображения, так и красочные литературные описания, можно различить навязчивый и упрощенческий исторический подход. Несмотря на свою очевидную компетентность, Фуко остается приверженцем мифопоэтического руководства по современной истории, представленного в «Коммунистическом манифесте». Мир удобно подразделяется на «классическую» и «буржуазную» эпохи. Первая берет начало в позднем Возрождении и заканчивается «буржуазной революцией» 1789 г. Только после нее мы наблюдаем характерные черты современной жизни: нуклеарную семью, оборотоспособную собственность, государство, построенное на принципах права, и современные структуры влияния и власти. Энгельс предпринял героическую попытку придать правдоподобность идее «буржуазной семьи», и это оказалось полезным для левой демонологии[56]

. Но картина, написанная Энгельсом, теперь выцвела и потускнела. И кажется лишь немногим более убедительной, чем идея о том, что Французская революция означала переход от «феодального» к «капиталистическому» способу производства, от «аристократической» к «буржуазной» структуре общества и от наследуемой собственности к оборотоспособной.

Еще менее убедительна идея о том, что «классический» взгляд на мир Расина и Лафонтена является олицетворением послевозрожденческой, дореволюционной культуры Франции. Все это основано на намеренном и предосудительном (для историка) упрощении исторических данных. Риторика Фуко рассчитана на то, чтобы заворожить нас и вызвать ощущение, будто существует некая внутренняя связь между «буржуазным», «семейным», «патерналистским» и «авторитарным». Без внимания остаются исторические факты, например что крестьянская семья является более авторитарной, а аристократическая – более патерналистской, чем семья, называемая «буржуазной». Или что представители среднего класса демонстрируют способность к смягчению нравов в семейной жизни, редко наблюдаемую в верхах и низах общества.

Читатель не находит обсуждения фактов, примеров или контрпримеров, которые могли бы заронить семена сомнения. Ибо они размывают фигуры и стирают контуры нужного образа. Когда он тускнеет, то же самое происходит и с идеей. И мы больше не верим в то, что тайная сила, создавшая определения психических заболеваний, заточившая невинного страдальца и с помощью морали заставившая других признать, что он «ненормальный», также породила семью, очаг и нормы современной жизни. Еще меньше мы убеждены в том, что природу этой силы можно выразить одним словом – «буржуа», введенном как часть литургии разоблачения.