Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Эта схематическая историография тем не менее проходит через все ранние работы Фуко. Особенно широко он использует концепт «классической» эпохи. Однако в последующих работах враг, шествующий по страницам всех книг Фуко, как-то теряет свои респектабельные одеяния. Он предстает в виде грубой силы, без стиля, достоинства или статуса. Термин «буржуа» если и применяется к нему, то в качестве показного жеста, как оскорбление, брошенное в адрес противника на ринге. Уже нет той освободительной уверенности в идентичности противника. Тем не менее метод и полученные результаты остаются в силе, и каждая из последующих книг Фуко в 1960-е годы повторяет скрытую повестку «Истории безумия в классическую эпоху».

В книге «Рождение клиники: Археология врачебного взгляда» (1963) [Foucault, 1973; Фуко, 1998b

] Фуко расширяет понятия «наблюдения» и «нормальности», чтобы объяснить заключение не только сумасшедших, но и больных. (Вскоре он распространит свой анализ на тюрьмы и пенитенциарную систему. До школ и университетов он не добрался, но не потому, что ему нечего было сказать.) Тот факт, что пациентов собирают вместе для наблюдения за ними, демонстрирует потребность в делении мира на области нормальных и ненормальных и сталкивании последней с ее «истиной». Кроме того, оказывается необходимой классификация болезней, «соразмерный язык», с помощью которого заболевания можно отличать друг от друга и распознавать по внешним признакам.

В этих идеях уже есть правда: кто станет отрицать, что изоляция, наблюдение и избирательный подход позволяют лучше понять болезнь? Но это такая простая истина и такой невинный факт! Ясно, что нужно разоблачить их в качестве одного из аспектов всепроникающего буржуазного заговора. И вот во что на характерном языке превращается больница – несомненно, одно из наиболее безобидных человеческих достижений:

Поверх всех этих усилий клинической мысли определить свои методы и научные нормы парит великий миф чистого Взгляда, который стал бы чистым Языком: глаза, который бы заговорил. Он перенесся бы на совокупность больничного поля, принимая и собирая каждое из отдельных событий, происходящих в нем, и в той мере, в какой он увидел бы больше и лучше, он создал бы речь, которая объявляет и обучает. Истина, которую события своим повторением и совпадением обрисовывали бы, под этим взглядом и с его помощью в том же самом порядке была бы сохранена в форме обучения для тех, кто не умеет видеть и еще не видел этого говорящего взгляда слугой вещей и хозяином истины [Foucault, 1973, p. 114–115; Фуко, 1998б

, с. 177].

Это пример блестящей риторики. Рассуждения автора в ритмическом движении, отталкиваясь от простейшего факта научного наблюдения, преобразуются в неотступное и преследующее осознание скрытого источника власти.

За термином «Взгляд» (le regard), введенным Сартром и Мерло-Понти для обозначения самого мощного откровения инаковости Другого, скрывается большое подозрение. Таким же подозрением в приличиях и пристойности наполнены страницы «Бытия и ничто». Оно призывает нас не обманываться, не верить тому, что можно чего-то желать или добиваться не ради власти. И все же, когда умирающий в 1984 г. от СПИДа Фуко был переведен в Сальпетриер – больницу, где некогда располагалась лечебница для умалишенных, о которой он с такой злобой писал в «Истории безумия в классическую эпоху», – это делалось для того, чтобы скрыть его от общественного Взгляда и предоставить ему необходимое в последние дни участие, которое он 20 годами ранее отрицал как одну из масок буржуазной власти.