Двенадцать ночей

Она надеялась приземлиться на что-нибудь твердое, и в момент отталкивания ей представился каменный берег или причал вроде того, какой она покинула несколько минут назад. Однако то, с чем метром ниже встретились ее болтавшиеся в воздухе ступни, удивило ее. Под ногами хлюпнуло, ощущение – как от земли, немного каменистой, но и илистой тоже. В любой миг теперь из желоба мог хлынуть поток. Секунда. Другая. Третья. Тут она услышала шум воды и, замерев, стала вслушиваться. Звук был такой, словно жидкость текла не только по этому каналу, но и повсюду вокруг, в очень обширном помещении; в отличие от верхнего подземелья, здесь раздавалось гулкое эхо, из-за которого чудилось, будто вода струится и журчит по сотне желобов и труб. Медленно, не отрывая на всякий случай рук от стены и не отступая от нее, она повернулась, чтобы осмотреться.

К ее облегчению, серые сумерки позволяли в общем и целом разглядеть то, что простиралось впереди: еще одно громадное подземелье, очень похожее на то, где она была, но, судя по высоте сводов, еще намного большее. Позади нее – она посторонилась – жерло канала начало извергать воду, и ей слышно было, хоть и не очень хорошо видно, как она стекает по склону в еще одно огромное озеро. Оно было такое широкое, а подземелье – такое сумрачное, что другого берега она не видела: зрение наталкивалось на мглу, как на стену. Кэй долго в нее вглядывалась, довольная, что стоит на ногах, счастливая оттого, что поток не утопил ее, но и тревожась о том, чем эта пещера ее может встретить и как отсюда выбираться. Флип, вспомнила она, сказал, что они с Вилли ее найдут. Он велел мне подать голос. Она сделала глубокий вдох. Раз велел – значит, подам голос.

Она запела. Начала с песен, которые разучивали в школе, – начала тихо, почти вполголоса, но время от времени, на припевах, оглашала гулкую тьму посмелее. Через несколько минут стала обретать голос, и мелодии начали понемногу взлетать, порой добираясь даже до верхних ярусов сводчатого потолка пещеры. Исчерпав весь репертуар школьного хора, она сделала передышку и попробовала вспомнить что-то подлинней и покрасивей – песни, которым ее учил папа. Она спела фразу, которая пришла в голову первой, а затем закрыла глаза и, как часто делала, когда он пением убаюкивал обеих дочек, дала его словам волю:

Расцвела в ночи цветком голубизнав нежный час, когда пришла она.В час, когда рука с рукой соединилась,соловей без устали пел на шелковице —

в нежный час, когда пришла она.У любви – горы священной вышинаи морской пучины глубина.В час, когда любви дала она мне клятву,

соловей без устали пел на шелковице —в нежный час, когда пришла она.Как рассвет, чиста, свежа, обновлена,в нежный час является она,

и дрожат от счастья листья рассыпные,соловей поет, поет на шелковицев час, когда является она.

Приподняв подбородок, а веки мягко опустив, Кэй по мере пения словно уплывала, ее уносило в такой же полусон, в каком она множество раз вечерами слушала эти слова, которые звучали из папиных уст или прямо в ее голове. Она не знала – и это не заботило ее сейчас, – понимает ли она слова песни, она даже не пропускала их через сознание, до того сонно и тепло ей стало. Ей казалось, она взмывает вслед за своим голосом под самый купол пещеры, от которого голос, подлетев, отражался, чтобы затем, отразившись от стен и воды, снова взмыть под купол. Задолго до последнего стиха она почувствовала, что выросла, как эта песня сама, до размеров всего подземелья – или, может быть, что само подземелье поет, а она просто стоит в нем, нота, подобная всем прочим, в его огромной, протяженной, темной музыке.