e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

злокозненные последствия не только для себя самого, но, через заражённых

его химерами или цинично таковыми пользующимися, – также и для «города и

мира».

Все дороги вели Набокова к «Дару». Прирождённый автодидакт – сам се-бе лучший учитель, он упорно стремился стать подлинным «антропоморфным

божеством», в совершенстве владеющим искусством управления своими персонажами, «рабами на галере», – от романа к роману копил опыт, исправлял

ошибки, оттачивал мастерство. Но наперекор ему, грозя сбить с ног, неслась

«дура-история», ставя на его пути почти непреодолимые препятствия, загоняя

в тупик. На 1933 год всё сошлось: невозвратность России, патологические

корчи страдальцев «парижской ноты», постоянно домогавшихся дискредитировать упрямца-одиночку Сирина, пишущего «ни о чём» (Гиппиус); утечка

читателей и издателей, неизбывные материальные заботы, всё чаще подступа-ющее осознание неизбежности перехода на англоязычные рельсы, и, наконец,

«Зоорландия», на этот раз не в далёкой России, а по месту жительства, в Берлине, грозившая лишить последнего – пусть постылого, но спокойного убежища для работы.

Разбег, наработанный четырнадцатью годами литературного труда в эмиграции, грозил надорваться, выдохнуться и пропасть даром, если вот сейчас, сходу, с шестом опыта наперевес, не прыгнуть на предельную, несравненную с

прежней, высоту, не достигнуть пика, заслуженного всей предыдущей работой

над собой.

Прыжок состоялся. Вся серия предыдущих романов относится к «Дару»

как нарастающей мощи разбег с шестом к рекордному взлёту над головокру-жительно поставленной планкой. А толчком послужил кумулятивный эффект

накопившейся литературной (и не только литературной!) злости Набокова, нашедшей подходящий себе объект – бедного Николая Гавриловича, сосредо-точившего на себе весь наболевший, готовый взорваться заряд экзорцизма, потребности в изгнании бесов, сломавших судьбу России.

В 1938 году, в ответном (через посредника-агента) письме критику А.

Назарову1 (едва ли не самому проницательному из современников писателя), 1 А.И. Назаров (1898-1981), эмигрант из России, с начала 1920-х гг. жил в Нью-Йорке,

«был автором нескольких проницательных книг по русской истории и литературе, а

235

назвавшему «Дар», во внутренней рецензии для американского издательства,

«книгой ослепительного блеска», которую, за исключением «определённо слабой» четвёртой главы, можно было бы даже назвать «произведением гения», –

однако весьма сомневавшемуся, дорос ли до неё американский читатель, – раз-гневанный автор назвал именно эту главу «главной книгой» своего героя:

«…интерпретация моим героем жизни Чернышевского (на что у меня ушло, между прочим, четыре года работы), поднимает мой роман на более высокий

уровень, придавая ему эпическую ноту, и, так сказать, размазывая порцию

масла моего героя на хлеб всей эпохи. В этой работе (Жизнь Чернышевского) поражение марксизма и материализма становится не только очевидным, но и

оборачивается художественным триумфом моего героя».1 Правда, в данном

случае, при желании и возможности, рецензент мог бы поправить автора (ука-зав страницу в тексте романа), что отнюдь не его герой, а другой, и не слишком приглядный персонаж, – бездарный писатель Буш – «отозвался о “Жизни

Чернышевского” как о пощёчине марксизму (о нанесении коей Фёдор Константинович при сочинении нимало не заботился)».2

Суждения Набокова разных лет и обстоятельств зачастую бывали выраженно ситуативны, – вплоть до прямых противоречий, – он всегда оставлял

себе простор для маневра. В данном случае, уязвлённый отказом редакции

«Современных записок» от публикации четвертой главы «Дара» и надеясь на

полную публикацию романа в Америке, он, обращаясь к неизвестному ему, русскому по происхождению, но американскому по адресу критику, счёл возможным откровенно и всласть отыграться на Чернышевском, сделав его едва

ли не козлом отпущения, так сказать, за всё и про всё. Почти пятнадцать лет

спустя, в изложении краткого содержания «Дара» для американского издательства им. Чехова (наконец-то, в 1952 году, выпустившего роман целиком), Набоков повторил свой выпад, назвав Чернышевского человеком, «которого

Ленин и его банда провозгласили своим предшественником».3

Пока же, за неимением возможности покинуть Берлин, Набоковы в конце

лета 1932 года переселились к Вериной кузине, в далёкий от центра западный

пригород, где они оказались «в почти идиллической глуши», на Несторштрас-се, 22. Здесь, в двух (из четырёх) комнатах уютной и просторной квартиры им

также являлся частым критиком и комментатором по вопросам русской культуры в

“Нью-Йорк Таймс”». См.: Leving Y. Op. cit. P. 428-429.

1 Leving Y. Keys to Тhe Gift... P. 432.

2 Набоков В. Дар, С. 369.

3 Leving Y. Keys to Тhe Gift… P. 506.

236