Эльдар Рязанов

А вот в печатных отзывах советской прессы на «Жестокий романс» ничего гениального Эльдар Александрович не видел. Он вообще совершенно не ожидал от журналистов такого единодушного негатива, напоминавшего организованную травлю. Но едва ли кому-то надо было организовывать нечто подобное; Денис Горелов, скажем, связывает сей казус всего лишь с заметными послаблениями в цензуре при Юрии Андропове: «Среди прочего андроповская опричнина дала волю кинокритике: обозреватели, которым годами велели „не заострять“ и накидывали платок на роток, буквально сорвались с цепи. На круглом столе „Литгазеты“ рязановскую премьеру истоптали, извалдохали и стерли в порошок (нельзя исключать, что пафос хулителей был направлен не столько против фильма, сколько против новых веяний в искусстве — в любом случае таких слов „рыцарь комедии“ Рязанов о себе и не слыхивал)».

Особенно возмутила режиссера статья «Победитель проигрывает», опубликованная в той же «Литературной газете» критиком Евгением Сурковым. В своем следующем фильме «Забытая мелодия для флейты» Рязанов даже назовет малоприятную героиню-чиновницу (ее сыграет Ольга Волкова) Евгенией Суровой.

Корректнее других общие претензии к «Жестокому романсу» со стороны интеллектуальной аудитории, пожалуй, выразил Геннадий Масловский в статье «Вечно новый старый спор» (Искусство кино. 1985. № 3). Критик вовсе не отказывает режиссеру в праве экранизировать «Бесприданницу», справедливо отмечая, что «если искать наиболее близкого Рязанову классика, то, скорее всего, это и будет А. Н. Островский с его любовным выписыванием быта, с его постоянным смешением драматического и комического, щемяще грустного и гротескного. А больше всего точек соприкосновения у позднего Островского (периода „Леса“, „Бесприданницы“, „Талантов и поклонников“, „Бешеных денег“) и „позднего“ Рязанова (постановщика „Иронии судьбы“, „Служебного романа“, „Вокзала для двоих“). Три названных здесь фильма можно рассматривать как некую трилогию, объединенную темой Судьбы, которая сталкивает героев, чтобы тут же чинить одно за другим препятствия к их окончательному соединению».

Но все же поводов придраться к «Жестокому романсу» у Масловского нашлось немало: «То и дело мы замечаем, что герои на экране ведут себя не так, как им полагалось бы в том времени и в той среде, которые нам показывают (и, естественно, не так, как у Островского). В доме у Огудаловой вряд ли заставляли пить „штрафную“; трудно предположить, что там так неприлично гоготали и так плясали; сомнительно, чтобы почти на глазах у всех Кнуров вручал Харите Игнатьевне ассигнации, да еще и пересчитывал их вслух. „Ласточка“ не могла сиять столь яркой, просто электрической иллюминацией сто лет назад. Паратов не мог ехать в вагоне третьего класса, как это показано в фильме. Не могли — как равные — принимать участие в празднике и танцах на купленной Вожеватовым „Ласточке“ буфетчик Гаврило, матрос и даже капитан. Все эти мелочи и не мелочи — вряд ли погрешности от незнания эпохи или от неумения ее почувствовать: они видны и не знатоку. Не беру на себя смелость утверждать, что сделаны эти отклонения авторами намеренно. Но, думаю, они следствие того, что задача соблюсти верность примет времени и определенного социального слоя не ставилась, а ставилась именно противоположная: не столь важно, когда это происходило, — просто в некие прошлые времена, „давным-давно“… Может быть, наиболее наглядно доказывают это романсы, которые поют в фильме. <…>

В новой картине пение романсов обусловлено сюжетом. Но стихи Цветаевой, Ахмадулиной, Киплинга — ни по складу поэтического мышления, ни по мироощущению их авторов — не могут характеризовать не только героев Островского (Паратов, даже такой, как у Михалкова, и лирический герой Р. Киплинга совершенно несовместимы), но и само время. Время в „Жестоком романсе“ сдвинуто и приближено к нашему дню. <…>

Сняты, уведены в тень те условности, которые перестали быть актуальными в наше время. <…>

Рязанов испытывает героев „Жестокого романса“ в самом жестоком, то есть наиболее для них благоприятном варианте: почти сняты все преграды на их пути — имущественные расчеты, социальные перегородки, давление окружающих, „общественное мнение“, — и все же они оказываются слишком заурядными для счастливого исхода. Все они — Паратов, Лариса, Карандышев, Вожеватов, Кнуров, Огудалова — склонны скорее покориться Судьбе, чем противостоять ей. <…>

При этом Рязанов отнюдь не разоблачает своих героев: и Лариса хороша, и Паратов привлекателен, и Карандышев способен вызывать сочувствие, и Огудалова в своей усталой изворотливости достойна жалости, и Робинзон безобиден, и Вожеватов с Кнуровым — отнюдь не чудовища. Обыкновенные люди. <…>