Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Гельпах зеркально перевернул слова Мёбиуса о том, что «наша культура интересна для изучения» только «тому, кто смотрит на нее с учетом нервозности»: «Нервозность сможет понять только тот, кто видит в ней не чисто медицинскую проблему, но проблему культуры». Как врачу, Гельпаху было удобно смотреть на нервозность как на расстройство, нуждающееся в терапии; но с момента выхода в свет его труда «Нервозность и культура» в 1902 году Гельпах, воодушевленный историком Лампрехтом, вместе с тем старался реабилитировать нервозность как культурную силу и одновременно признавал продуктивность собственного «лихорадочного» беспокойства.

Карл Людвиг Шлейх, не слишком дружелюбный по отношению к неврастении, тем не менее считал, что, «может быть, это не поддающаяся описанию болезнь, но процесс приспособления к слишком быстрому культурному развитию». Возможно также, что у нее есть свой физический смысл: «готовность нервов к мгновенной реакции» повышает способность к «отторжению и избавлению от возбудителей более опасных болезней» (см. примеч. 5).

Шлейх, хирург по специальности, в «нервном» дискурсе был аутсайдером, пусть даже его философские экскурсы в неврологию встречали живой отклик. В позитивной оценке неврастении, особенно после 1918 года, стала заметна экзальтация. Популярный справочник «Тайна нервозности» (1925) воспевает нервозную предрасположенность такими словами, которые в прежних терапевтических изданиях не использовались: «нервозная конституция» означает «не какую-либо неполноценность, а особую ценность – иную, а в перспективе развития человечества даже более высокую». Нервозный человек – не что иное как переход от «человека силы» к «человеку духа». Еще более сенсационные формулировки использовал венгерский невролог и гипнотист Франц Фельгези: он хотел доказать, «что сокрытые в нервозности внутренние силы» представляют собой «самый здоровый наследственный материал каждого современного человека». «Собственно, если современный культурный человек жалуется на нервозность, он просто хвастается».

Для него нервозность была беспокойством того, кто рвется к борьбе. Потому она несет на себе и часть вины за большую войну (см. примеч. 6).

За пределами медицины, где не надо было лечить пациентов, нервозность наделялась еще более привлекательными чертами. В 1903 году Философ Георг Зиммель считал нервозность горожан неизбежной технологией выживания в индустриальной городской культуре. Для него она была «психологической основой, на которой выстраивается индивидуальность жителя большого города», «эволюционным этапом жизни нервов, проистекающим из стремительного и неустанного потока внешних и внутренних впечатлений». «Эволюционным этапом», не «возбудимостью» – он отказывается от патологической лексики. Нервозность становится для него осознанной свободой восприятия, основой новой урбанистической идентичности. Урожденный берлинец, он опирался на собственный личный опыт (см. примеч. 7).

Непривычную и примечательную роль в переоценке нервозности сыграл историк Карл Лампрехт. В своих дополнениях к истории Германии, издаваемых с 1901 до 1904 года, когда он уже навлек на себя страшный гнев своих коллег, поставив под сомнение господствующие позиции политической историографии, он представил психологическую трактовку новейшего времени. Период примерно с 1860-х годов он назвал «эпохой возбудимости», умышленно избегая отягощенного негативом термина «нервозность». «Возбудимость» была для него общей чертой эпохи, придававшей ей внутреннее единство, тайным связующим звеном между экономикой, политикой и культурой. Он мало говорил о том, откуда проистекает эта возбудимость, и заметно больше о том, чего она позволяла достичь. Лампрехт полагал, что некоторые из тех качеств, которые формируют образ «успешного предпринимателя», прежде всего, «так называемый острый и пронизывающий взгляд», сочетаются с «врожденными задатками невротика». В «эпохе возбудимости» он отмечал эволюционирование нервозности: от «прежней грубой и болезненной» нервозности к новой «рафинированной чувствительности» вплоть до «возбудимого идеализма» Вильгельма II. Превратив кайзера в апофеоз нервозности, Лампрехт стал его горячим сторонником. Вильгельм II оказывал ему протекцию. «Старую грубую» нервозность Лампрехт ассоциировал с забивающим все материализмом, а рафинированную «возбудимость» с «новым идеализмом» (см. примеч. 8). Здесь просматриваются следы манифеста Германа Бара «Преодоление натурализма», о котором речь впереди.